Повесть «Проблема верволка в средней полосе» является «первоисточником» романа «Священная книга оборотня» и одним из самых любимых среди читателей произведений благодаря внешней простоте сюжета и одновременно многоплановости повествования. «Проблему…»можно анализировать с разных точек зрения, поскольку очевидно, что, создавая повесть, автор не следовал канонам одного жанра, направления. Это не чисто фантастическое произведение (что можно было бы предположить, исходя из заглавия), но невозможно не отмечать использованные Пелевиным элементы фантастической литературы, сказки, которые играют ключевую роль в повествовании.
     Прежде чем проанализировать связи «Проблемы верволка в средней полосе» с мифологией, мировой традицией и известными литературными произведениями, необходимо обратиться к названию повести.
    Собственно говоря, кто такой верволк? Слово это «сборное», сгенерированное автором, который соединил два корня – латинский и русский, отказавшись и от западноевропейского термина (др.нем. вервольф - «человек-волк»), и от русского слова (оборотень). «Верволк» — русский корень указывает на происхождение феномена, а романоязычная приставка помещает его в общеевропейский культурный контекст», - говорит один из персонажей повести Николай. Таким образом, трактовать это название можно в том плане, что Пелевин не ограничивает географические рамки сюжета и как бы вписывает сюжет в мировую традицию.
     Однако это слово не является единственным, что позволяет говорить о «Проблеме…» как об узкоспециальном произведении, понятном только узкому кругу читателей, знакомому с мифологией, поскольку образы, использованные в произведении, являются универсальными и довольно прозрачными.
     Корни сюжета уходят в глубокую древность, его истоки можно обнаружить в «Золотом осле» Апулея. Позднее ту или иную интерпретацию этого сюжета – превращение человека в животное – можно отыскать во многих произведениях. Если рассматривать превращение как архетипический сюжет, то объяснить его можно следующим образом: человек переживает смерть и воскрешение, нахождение же в теле животного можно интерпретировать как нахождение в царстве смерти, получение опыта. Таким образом, в повести «Проблема верволка в средней полосе» можно наблюдать оригинальное отображение древнего известного архетипического ряда – «смерть – преисподняя - воскрешение». Рассмотрим, как этот ряд реализует себя на разных уровнях повествования.
     В связи с этим необходимо в первую очередь дать характеристику пространства, в котором оказывается герой. Можно выделить два вида пространство – природное и «городское» (в него входит не только город, но и деревня, то есть места, где живут люди). Каким образом предстает перед читателем пространство, населенное людьми? Оценку, даваемую ему, нельзя назвать позитивной – вряд ли можно положительно оценить грязную проселочную дорогу, заброшенные деревни, следам запустения и развала. Всё, что связано с городом, техникой, обозначается нелестными метафорами: «автомобильное кладбище», «игрушечные дома надвигающегося города» и т.д. Пространство это создает впечатление нереальности, враждебности: «…из трех встреченных сегодня деревень только одна была более-менее правдоподобной — как раз последняя, Коньково, а остальные были заброшены, и только в нескольких их домиках кто-то еще доживал свой век, покинутые избы больше напоминали экспозицию этнографического музея, чем бывшие человеческие жилища». Ощущения, которые испытывает герой – Саша – далеки от пасторальных: «Впрочем, Коньково, имевшее какую-то связь с придорожной надписью "Колхоз "Мичуринский"" и гипсовым часовым у шоссе, казалось нормальным поселением людей только в сравнении с глухим запустением соседних, уже безымянных, деревень. Хоть в Конькове и работал магазин, хлопала по ветру клубная афиша с выведенным зеленой гуашью названием французского авангардного фильма и верещал где-то за домами трактор, все равно было чуть не по себе». Людей здесь нет, а те, что встречаются мало что сохранили от привычного человеческого облика: «Людей на улицах не было — только прошла бабка в черном, мелко перекрестившаяся при виде сашиной гавайской рубахи, покрытой разноцветными фрейдистскими символами, да проехал на велосипеде очкастый мальчик с авоськой на руле — велосипед был ему велик, он не мог сидеть в седле и ехал стоя, как будто бежал над ржавой тяжелой рамой. Остальные жители, если они были, сидели по домам». Контакт героя с жителями сведен к минимуму. Так, например, в кинотеатре, Саша вынужден общаться не с кассиршей, а «говорить пришлось с веснушчатой пухлой рукой в окошке, которая оторвала билет и отсчитала сдачу» (здесь нелишним будет вспомнить Гоголя и его носы, бакенбарды, усы, шляпки, разгуливающие по Невскому проспекту). Так, пространство города определяется как негативное, мертвое, ущербное.
     Та же тенденция наблюдается в описании природы. Герой оказывается в новом по ощущениям пространстве, незнакомом или забытом: «Поглядев немного на небо, он с удивлением отметил, что звезды разноцветные - раньше он никогда этого не замечал или просто давно про это забыл». Лес, в который заходит Саша похож на мрачную Преисподнюю «..теперь идти было темнее, потому что полоса неба над головой тоже стала уже. Саше начинало казаться, что он погружается все глубже и глубже в какую-то пропасть, и дорога, по которой он идет, не выведет его никуда, а наоборот, заведет в глухую чащу и кончится в царстве зла, посреди огромных живых дубов, шевелящих рукообразными ветвями». Подробно представлены блуждания Саши по лесу, когда он не может определить источники света, звуков, а дорога выводит его на таинственную поляну. Таким образом, странствия Саши, описанные в первой части повести можно условно обозначить, как «блуждания о тьме», поиски пути, в более широком смысле – смерть и странствия по царству смерти.
     Встреча с другими верволками в корне меняет ситуацию. Это своего рода начало метаморфоза, в ходе которой Саша вновь открывает для себя мир, и мир этот не ужасает, а, напротив, поражает красками и жизнью. Саша воспринимает по новому все – и запахи («…он различал тысячи пронизывающих воздух запахов. Это было похоже на второе зрение — например, Саша сразу же почувствовал свой рюкзак, стоящий за довольно далеким деревом, почувствовал сидящую в машине женщину…»), и звуки («теперь они были гораздо осмысленней и их количество удвоилось: можно было выделить скрип ветки под ветром в ста метрах от поляны, потом — стрекотание сверчка где-то совсем в другой стороне и следить за колебаниями этих звуков одновременно, без всякого раздвоения»), и, главное, самого себя («Изменение в самоосознании касалось смысла жизни. Люди, отметил Саша, способны только говорить, а вот ощутить смысл жизни так же, как ветер или холод, они не могут. А у Саши такая возможность появилась, и смысл жизни чувствовался непрерывно и отчетливо, как некоторое вечное свойство мира, наглухо скрытое от человека, — и в этом было главное очарование нынешнего состояния Саши. Как только он понял это, он понял и то, что вряд ли по своей воле вернется в свое прошлое естество — жизнь без этого чувства казалась длинным болезненным сном, неинтересным и мутным, какие снятся при гриппе»). И, наконец, теперь он может видеть жизнь повсюду: «Саша всюду замечал жизнь: вдоль дороги сновали полевые мыши, при появлении волков исчезавшие в своих норах, будто Саша или кто-то другой из стаи стал бы утруждать себя из-за такой мелочи, свернулся колючим шаром еж на обочине и отлетел в поле, отброшенный легким ударом чьей-то лапы, и еще реактивными истребителями промчались два зайца». Именно так происходит воскрешение главного героя, его перерождение. Заканчивается преображение Саши в поединке, который можно отождествить с инициацией, с отступившим, предавшим стаю собратом. Победив, он полностью и окончательно вливается в стаю, становится полноценным её членом, обретает, что немаловажно, человеческую тень.
     Интересна трактовка смерти, хотя она логично вписывается в структуру повествования. Верволк не погибает физически – жизнь остается при нем. Но он теряет свою оборотническую сущность – становится обычным человеком, лишенным памяти и права на тайное знание (так произошло и с предателем Николаем).
     Далее необходимо более подробно остановиться на описании процесса метаморфоз и решить вопрос – произошло ли оно единовременно или же происходило постепенно. Конечно, окончательно и полное превращение произошло на поляне, вместе с другими верволками, однако намеки на то, что сущность Саши нельзя считать человеческими, появляются с первых страниц повести. Достаточно подозрительным является то, что Саше не удается остановить ни одну машину, чтобы добраться до города, кроме того он получает ругань в свой адрес. Однако если учитывать тот факт, что оборотни в мифологии воспринимаются как дьявольские создания, а одним из способов избавиться от бесовщины являлась ругань, эта деталь вполне объяснима. Можно предположить, что люди чувствуют «дьявольскую» сущность героя либо же просто ощущают его инаковость (являясь жителями «мертвого царства», они ряд ли могут рассчитывать на возможность собственного воскрешения). «Дьявольская» атрибутика сопровождает и другие этапы повествования. Это громкий грубый смех волков, и вой, и бег, прямо ассоциирующийся с Диким Гоном: «Стая растянулась и образовала ромб. По краям летели матерые, мощные волки, а в центре — волчицы и волчата. Волчата ухитрялись играть на бегу, ловить друг друга за хвосты и совершать невообразимые прыжки. Сашино место было в вершине ромба, сразу за вожаком — откуда-то он уже знал, что это почетное место и сегодня оно уступлено ему, как новичку… Вместе со всеми Саша проносился сквозь кусты, перепрыгивал канавы и сшибал лапами сухие ветки, оказывавшиеся на пути. Вдруг лес кончился и открылось большое пустынное поле, пересеченное дорогой, — стая помчалась по асфальту, разогнавшись еще быстрее и вытянувшись в серую ленту с правой стороны шоссе». Таким образом, ясно, что превращение произошло не вдруг и сразу, а постепенно, и знаки, указывающие на это, раскиданы по всему тексту.
     Итак, выше были рассмотрены категории судьбы героя, пространства, в котором происходит метаморфоза. Далее необходимо рассмотреть, как проявлены интертекстуальные связи повести.
Как уже было указано выше, самой древней и очевидной аналогией является «Золотой осел» Апулея, явившийся первоисточником сюжета. Так же были упомянуты сатирические мотивы, роднящие «Проблему…» с творчеством Гоголя. Эту линию можно продолжить, указав на связи произведения Пелевина с поэтикой Салтыкова-Щедрина. В качестве примера можно привести следующую цитату: «Саша встал, закинул за спину рюкзак и пошел назад, придумывая, где и как он устроится ночевать. Стучаться к какой-нибудь бабке не хотелось, да и было бесполезно, потому что пускающие переночевать бабки живут обычно в тех местах, где соловьиразбойники и кащеи, а здесь был колхоз "Мичуринский" — понятие, если вдуматься, не менее волшебное, но волшебное по-другому, без всякой надежды на ночлег в незнакомом доме». Из неё можно сделать вывод о характере волшебного – «волшебное» является ключевым понятием, характеризующим официальную реальность.
     Повесть можно рассмотреть и в контексте литературы 20 века, а именно русской фантастики. Достаточно очевидны аллюзии на роман братьев Стругацкий «Понедельник начинается в субботу». Первая половина повести, построенная по канонам классической волшебной сказки является зеркальным отражением начала произведения Стругацких: если в последнем герой движется навстречу чудесам, то в «Проблеме…» герой не испытывает такого позитивного настроя. В форме научной фантастики выдержана и сцена метаморфоз, происходящих с героем. Превращение показано не статично и условно, а постепенно и детально, что вообще свойственно поэтике фантастического произведения.
     Таким образом, выше были проанализированы связи повести Пелевина с мировой литературной традицией, мифологическими представлениями, а также современной литературой. «Проблему верволка в средней полосе» нельзя считать произведением, написанным по канонам строго одного жанра, поскольку рассматривать его можно в самых разных контекстах, с учетом как фольклорных традиций, так и тенденций русского постмодернизма.
     *при работе над статьей использовалось учебное пособие Е.М. Неёлова «Фольклорный интертекст русской фантастики»