Глава седьмая


    Издалека зову тебя –
Напрасно!
Дорог так много –
Не придешь ко мне.
Задавит голос камень
На душе,
И я не в силах одолеть препятствий.

Франсуа Мебон, по прозвищу Жаворонок «Крик»

Тибо  настоял на том, чтобы потратить дурные деньги, доставшиеся
ему  на  турнире,  на собственные развлечения и  на  развлечения
друзей.  Франсуа, которым овладела бесшабашная радость от  того,
что  состязание  позади  и  можно  уже  не  изображать  из  себя
прославленного  Жаворонка,  не  нужно  никому  доказывать   своё
превосходство и мастерство, привел приятелей в квартал, где было
полным-полно  непотребных девок и домов,  где  их  содержали.  У
неказистого  осевшего кабака с наглухо запертыми покоробившимися
от  сырости  деревянными ставнями Франсуа остановился  и  жестом
радушного хозяина пригласил друзей войти первыми. Бертран  успел
лишь прочесть название над входом – «Под жёлтой розой», как  его
втолкнули в дверной проём.
Внутри  было  очень  жарко  и светло  –  горел  огромный  камин,
занимавший  чуть  ли не половину небольшого неопрятного  зала  с
низким  сводом, который частенько и на скорую руку чинили  –  то
тут, то там на изрядно прокопченном потолке виднелись заплаты  и
выступавшие  из  пазов  балки,  которые  по  мере  необходимости
вставляли  на место совсем прогнивших. Бертрану показалось,  что
здание  в  конце  концов неминуемо должно  было  обвалиться  под
собственной  тяжестью, тем более что над нижним залом  имелся  и
второй  этаж,  и засомневался, не случится ли это  уже  нынешним
вечером. Вдоль стен стояли несколько лавок и колченогих  столов,
залитых  дешевых вином и похлебкой из требухи, вытирать  которую
считалось  здесь, очевидно, недопустимо плохим тоном. У  дальней
стены   Тибо  разглядел  опасно  крутую  и  шаткую  неосвещенную
лестницу,  ведущую  в  верхние покои этого  дворца  наслаждений.
Бертран  уже  брезгливо  морщил  нос,  учуявший  запахи  лука  и
горелого мяса, чад от которых, летящий со стороны кухни, копился
по  углам,  делая  свежую и белую паутину  на  стенах  черной  и
жирной,  и  заставлял  непривычные  к  здешним  порядкам   глаза
слезиться.
Франсуа,  чувствуя  себя  как дома, хлопнул  в  ладоши  и  зычно
кликнул:
- Эй, мамаша Машо, к тебе гости!
По  лестнице скатилась куча тряпья, проковыляла к посетителям  и
залопотала:
-  Ах,  а  мы  уж  и не чаяли снова принимать вас  у  себя,  мой
прекрасный мессир! Значит, вы снова в наших краях, ах, ах, ах…
Крошечная  старушка  в обносках, которыми  мог  бы  гордиться  и
восхитительной ветхости и возбуждающему жалость виду которых мог
бы  позавидовать любой профессиональный нищий не только Абри, но
и   самой  столицы  королевства,  самозабвенно  лебезила   перед
Франсуа, хлопая в ладоши и приседая, чтобы дать ему понять,  как
же  она  счастлива  вновь  видеть его «Под  жёлтой  розой».  Она
усадила дорогих гостей на самую лучшую скамью, которая почти  не
шаталась  под  ними и скрипела лишь чуть-чуть,  и  приготовилась
выслушивать их приказания.
Франсуа  принялся распоряжаться, и хозяйка кивала на каждое  его
слово:
-  Мы  останемся  на всю ночь, тетушка Машо. Запри  двери  и  не
пускай сюда никого.
-  А  деньги? Деньги у вас есть, судари мои? – вдруг  совершенно
другим, хищным тоном, спросила хозяйка.
Тибо  молча  вынул из-под полы кошелек и потряс им под  носом  у
старушки,  но  в  руки  не  дал ей  ни  одной  монетки.  Услышав
мелодичное позвякивание золота, тетушка Машо заулыбалась, причем
оказалось, что у неё ещё полон рот зубов.
- Эй, сюда! Кто там есть…
Сверху   спустились  несколько  женщин,  довольно  молодых,   но
изможденных.  Наряжены  они  были гораздо  лучше  тетушки  Машо,
причем  с таким расчетом, чтобы «показать товар лицом».  Франсуа
хмыкнул и подмигнул Бертрану.
-  Ты!  Поди сюда! – дернул он за юбку одну из девиц, чтобы  она
обратила   на  него  внимание.  Девица  обернулась,   подмигнула
подругам и обвила тощими руками шею Франсуа.
-  Чего изволите, мессир? Мы все к услугам благородных мессиров,
если  у  них  водятся  деньжата, - умильно улыбаясь  углом  рта,
произнесла она, умело тряся перед лицом Франсуа обвисшей грудью,
что была хорошо видна в низком вырезе платья.
Франсуа  расхохотался, спихнул девку на пол, так что  та  больно
ударилась, и громко проговорил:
-  Эй, весёлые девицы! Плачу той, которая сумеет оскоромить  вот
этого  мальчишку, - он указал на Бертрана, - а ведь  он  ещё  не
знал плотских утех. Ну, кто возьмется?
Бертран  зарделся  и начал отнекиваться, на что  ни  девицы,  ни
Франсуа   не  обращали  ровно  никакого  внимания  –  а   шлюхи,
соблазненные обещаниями платы и миловидной молодостью трубадура,
уже тихонько принялись решать между собой, кого из них выслать в
бой.  Одна из них, та самая, кого приговорили идти на  зверя,  с
желтыми  крашеными волосами, подошла к Бертрану и с бесстыдством
принялась  гладить  его и обнимать. Однако  она  поторопилась  –
бывший  монастырский послушник не стерпел её  дерзости  и  грубо
оттолкнул девку прочь.
- Как ты можешь предлагать мне такие мерзости?! – закричал он на
Франсуа.  –  Я воспеваю чистую любовь, и я же буду  лежать,  как
скотина,   с  этими  грязными  тварями?!  Это  всё  равно,   что
вываляться  в  нечистотах! Ты оскорбляешь  и  меня,  и  себя,  и
поэзию!
Франсуа  выслушал  Бертрана спокойно, но,  дав  ему  договорить,
медленно поднялся с лавки, повернулся, поднял колченогое сиденье
на весу и молча швырнул его об стену – лавка, разумеется, тут же
развалилась. Бертран испугался и растерянно придвинулся  к  чуть
скривившему  неодобрительно  губы  Тибо.  Тетушка  Машо   высоко
подняла  линялые брови, а её шлюхи лишь пожали плечами –  они  в
своём доме уже и не такое видали.
Франсуа высокомерно взглянул на юношу:
- А ты думал, будто всё, что мы сочиняем и поем – правда? Щенок!
Мы лжем, беспрестанно лжем, кривляемся, вымаливая, как подаяния,
восхищение  слушателей. Ты думаешь, будто есть Любовь настоящая?
Ложь,  ложь, ложь! Её нет, не было и никогда не будет на  свете,
потому  что  люди  –  двуногие скоты, как  ты  совершенно  верно
сказал, а неужели скоты достойны испытать настоящую Любовь?  Они
не  умеют  ценить  даже ту обыкновенную, глупую  земную  любовь,
которую  они  называют  любовью!  Не  веришь  мне?  Что  ты  так
испуганно  хлопаешь ресницами? Не затыкай уши, не  смей!  Слушай
меня,  лжеца,  - сегодня ночью лжец будет говорить правду.  Всё,
чему  я  всегда служил, всё, чему служу сейчас, и всё,  за  что,
несмотря ни на что, хочу подохнуть, продолжая служить,  -  ложь!
Нет  любви  – есть похоть! Взгляни на этих девок – они  знают  о
любви,  о той любви, которая одна и нужна человеку, больше  всех
поэтов,  вместе взятых. «Заплатишь несколько монет – никто  тебе
не скажет: «Нет»»! Они знают цену любовным клятвам, признаниям и
вздохам,  самую точную цену – до последнего денье.  Они  слышали
любовное  бормотанье  тысячу  раз  –  когда  опившиеся,  вонючие
мужчины  слезали с них, отрыгивая и завязывая тесемки на  штанах
после  того, как сбросили в шлюх своё мерзкое семя. Шлюхи знают,
как  сопят им в лицо, тужась удовлетворить свою похоть с помощью
их  тел  те, кто, возможно, наутро идет к своим невестам,  чтобы
смирно  и  благопристойно сидеть у их  ног  –  вот  те  любовные
вздохи, которые потаскухам известны. Здесь, «Под жёлтой розой» -
правда! А мы лжем, мы лжем, мы лжем!
Девки  обступили  Франсуа  кругом  и  внимательно  его  слушали.
Старуха  хозяйка в испуге шамкала ртом, опасаясь, не  бесноватый
ли  Мебон. Бертран чуть не плакал, а Тибо даже в публичном  доме
сохранял  невозмутимую улыбку ангела – его спокойное  лицо  было
равнодушно.
Франсуа обвел глазами комнату, неожиданно вцепился в плечо одной
из  обитательниц дома, притянул её к себе и впился злым поцелуем
ей в шею.
-  Что ж, будем продолжать лгать, если ничего не умеем больше, -
произнес он, отпуская потаскуху. – Ночь до утра принадлежит нам.
– И он кивком головы приказал облюбованной им шлюхе идти за ним.
Девица, глупо хихикая, покорно пошла за Франсуа в угол, где было
навалено какое-то тряпьё – в удачные дни наплыва посетителей  он
не  пустовал,  когда отдельные комнатки наверху все  бывали  уже
заняты.  Обычно  за  парочкой  задергивали  залатанную  холщовую
занавеску,  но  Франсуа запретил опускать завесу  –  девица,  не
смущаясь,  легла, куда было велено. Бертран едва  не  сгорел  со
стыда, но Тибо лишь пожал плечами: он знал, что именно этим  всё
и  кончится. Он уже достаточно насмотрелся на выходки Жаворонка.
Что  же  касалось  самого белокурого трубадура,  он  предпочитал
выбирать  не  торопясь – даже в такой трущобе, как  «Под  жёлтой
розой»,  можно  было найти стоящее тело. И,  потребовав  вина  и
стаканы  и  пригласив с собой за стол девиц, Тибо не спеша  стал
приглядываться к лицам. Из жалости он часто подливал и Бертрану,
который  совсем засмущался – нет-нет, словно против  собственной
воли,  но  юношу тянуло взглянуть в тот угол, откуда  доносились
жестоко мучавшие его звуки тем самых вздохов, о которых упоминал
Франсуа.  Вид  открыто творимых непотребств терзал Бертрана,  но
при  этом  разжигал  его  любопытство  просто  нестерпимо,  пока
наконец Тибо, по праву старшего, не отправил его наверх с  одной
из девиц. Проходя мимо Франсуа и купленной им шлюхи, Бертран уже
нарочно смотрел во все глаза, зная, что распаляет себя, и  зная,
для чего распаляет.
Тибо, чуть улыбаясь разными по цвету глазами, указал старухе  на
двух молоденьких, только прибывших в дом терпимости и потому ещё
не  тронутых никем девушек – хозяйка похвалила выбор гостя и его
верный глаз.
-  Просто-напросто  я  очень брезглив,  -  обронил  в  ответ  на
льстивое  лопотание  мамаши  Машо  Тибо,  весело  покосившись  в
сторону разомлевших Франсуа и его дамы.
Трое  друзей  изрядно напились – особенно Тибо,  удививший  даже
бывалого  завсегдатая  кабачков Франсуа.  После  половины  ночи,
проведенной  в веселом доме, трубадуры шли к себе  на  постоялый
двор,  перегородив  собой улочку, правда,  пустынную  по  случаю
позднего  часа. Франсуа в голову пришла одна мелодия, к  которой
он  пытался  подобрать  слова и теперь повторял  строки,  прежде
прочих сложившиеся в уме:
- Я не он!
И никогда им не был!
Я не он!
И потому она держится свысока,
Но если б он был я – было б не так.

Жаворонок  остановился, тяжело привалившись  к  стене  какого-то
дома. Звезды, вдохновляющие поэтов, показались ему насмешливыми,
полными издевки глазами.
-  Ты  – пьяная скотина, чего же тебе ещё? Возжаждал счастья,  о
котором  поешь?  Никогда трубадуры не были  любимы  взаимно,  не
забывай…
Тибо  уселся на землю, отупев от вина и заглушенного сомнения  –
или   догадки?  –  и  ни  в  голубом,  ни  в  карем   глазу   не
присутствовало  ни  одной мысли. Франсуа пробормотал,  хотя  ему
хотелось завопить громко, на весь мир, на всё звездное небо:
- Я не он!
И никогда им не был!
Я не он!
И потому она смотрит не на меня,
Но если б я был он – было б тогда…

Я – ничто,
Он – солнце в небесах,
Я – немой,
Чары в его словах,
Он красив –
И не сравнить со мной,
Мы не похожи с ним –
Да, я другой!

Что-то  мягкое  уткнулось ему в плечо – это юный Бертран  плакал
обильными умиленными пьяными слезами, повторяя:
- Какие красивые стихи, Жаворонок, какие красивые…
Франсуа  покачал  головой, прижимая к  себе  впервые  упившегося
вдрызг мальчишку:
- Я не он!
И никогда им не был!
Я не он!
И потому она в меня не влюблена,
Но если б он был я – она б была…

Выбрать ей
Из нас двоих легко –
Я лишь тень
В славе побед его,
Мой полет
Ниже, чем он парит –
Я подражаю лишь,
А он творит!

-  Ты  великий человек, Жаворонок, я горд дружбой  с  тобой.  Ты
отыграешься за всё на следующем турнире, так?
-  Отстань,  дурак,  -  отворачивался Франсуа  от  поглупевшего,
дышащего ему в лицо перегаром и луком, Бертрана. Юноша  повис  у
него на шее – озлобившись, Франсуа с силой отпихнул его от себя.
Тело  Бертрана  бесчувственно ударилось  об  угол  дома,  голова
мотнулась, из носа вытекла струйка темной крови. - Я не он…
Франсуа  всхлипнул и легонько пнул ногой лежащего  без  движения
Бертрана.
- Эй, мешок с сеном, поднимайся!
Бертран не шевельнулся.
-  Не  ночевать  же нам из-за тебя вдобавок ко всему  ещё  и  на
улице?  –  с  трудом сообразив, что с приятелем что-то  не  так,
проговорил Франсуа, наклоняясь и тряся Бертрана за плечо.
- Тибо, - вдруг глухо позвал Жаворонок.
- А? – Король трубадуров поднял голову и тут же бессильно уронил
её на грудь.
-  Он  мертв, Тибо, - так же глухо продолжил Франсуа. –  Я  убил
его…
До Тибо никак не мог дойти смысл сказанного.
-  Я позову стражу, Франсуа, - сказал он и, нетвердо держась  на
ногах  и  хватаясь  за  стены, двинулся вперед.  Зачем  он  ищет
разъезд ночного караула, поэт не знал – цель и причина постоянно
выскальзывали из его памяти. Кого-то убили – следовательно,  без
стражников не обойтись. Так за чем он сейчас идет?
-  Ба, это господин менестрель! Что с вами – уж не ранены ли вы?
–  раздался  впереди  голос, и капитан караульного  отряда,  что
встретился   друзьям  вчера  утром  у  Новых  ворот,   спешился,
подхватывая качающегося Тибо. – Клянусь честью! – обернулся он к
своим  солдатам, остановившимся поодаль. – Не ранен, а мертвецки
пьян!  –  солдаты  сочувственно переглянулись:  мессир  трубадур
отмечал свою блистательную победу на сегодняшнем турнире.
Капитан  был  готов позаботиться о любимце графини Прованской  и
предложил  Тибо проводить его до гостиницы, если  только  мессир
менестрель в состоянии вспомнить её название.
Название гостиницы Тибо забыл, но вспомнил кое-что другое.
-  Убили, - показывая в ту сторону, откуда пришел, проговорил он
невнятно,  но  капитан,  сразу  посуровев,  скомандовал   отряду
следовать за ним и Тибо.
Франсуа сидел около Бертрана, тормоша юношу, но тот уже  не  мог
очнуться. Стражники скрутили не сопротивляющегося Франсуа,  один
из них поскакал в казарму за повозкой, куда собирались погрузить
мертвое тело.
- Вы, мессир, тоже пойдете с нами, - сухо приказал капитан Тибо,
мало-помалу трезвевшему.
Трубадуров  доставили  в  Шато  де  Призон  –  небольшой   замок
неподалеку от ратуши, в котором судили преступников, пытали  их,
и под фундаментом которого, глубоко внизу, были вырыты подземные
камеры и казематы.
Франсуа  тут же по прибытии сдали на руки приставам и тюремщику,
а  Тибо  капитан  пока задержал в караульном  помещении,  уверив
начальника охраны, что:
-  Это,  должно быть, только свидетель злодеяния –  разве  столь
известный человек станет убивать кого-то? Согласитесь, мессир.
Начальник согласился, и Тибо оставили в надвратной башне, вместе
со  сменившимися  или собирающимися в караул солдатами,  под  их
присмотром.
Тибо  сел  на лавку, не обращая внимания на грубоватые дружеские
тычки  соседей справа и слева, сочувствующих такому молодому  и,
как  им сказали, бывшему в милости при дворе их графини и самого
короля,  господину,  попавшему в передрягу,  от  которой  крепко
попахивало виселицей. Низко наклонившись и пряча лицо в ладонях,
трубадур обдумывал случившиеся. За себя он не боялся – если даже
сейчас  его  ещё не заперли в камере, значит, не  подозревают  в
убийстве. Но Франсуа…
Жаворонок,  Жаворонок  –  что  ты  наделал!  Сам  Тибо,  как  ни
старался,  не  мог восстановить в памяти событие  –  виноват  ли
Бертран или его друг? Или кто-то совершенно посторонний напал на
мальчика?  Из-за  чего  мог убить человека  Франсуа  –  но,  как
известно, у Жаворонка весьма вспыльчивый и раздражительный нрав,
и  та  встреча  перед  воротами…  Франсуа  тогда  почти  задушил
Бертрана  – что это было, как не доказательство его ненависти  к
юноше? Жаворонок, Жаворонок!..
Кого  просить  о  заступничестве? Будь  они  сейчас  в  Доннэ  –
конечно,  короля, он сквозь пальцы смотрел на такие  провинности
(а  Тибо старался убедить себя, что Франсуа убил не нарочно), но
здесь  хозяйкой  всему была Катрина Прованская, которая  хотя  и
была   доброй   покровительницей  трубадуров,  но   была   также
непредсказуемой в своих решениях женщиной.
Нет,  идти сразу к ней не годится. Лучше всего, чтобы кто-нибудь
ходатайствовал  перед графиней за Франсуа.  Прованских  сеньоров
Тибо плохо знал и не мог ни к кому из них обратиться.
«Я  не  он…»  - эта песня Франсуа прочно вросла с память,  мешая
думать. Если писать к королю, письмо даже с самым быстрым гонцом
не  успеет  до  казни Франсуа – пока король Генрих разберет  его
прошение,  да и дойдет ли до него столь ничтожное дело,  которое
наверняка   не  пропустят  секретари  и  советники.   Жаворонок,
Жаворонок!..
«Я не он…»
Неужели это последние стихи Франсуа?!
«Выбрать ей из нас двоих легко…» - о ком он это сказал?
О ком?..
-  Эй,  мессир менестрель, ваш приятель сознался, что  мальчишку
прикончил  он,  и  один, без вас, - оглушил  задумавшегося  Тибо
голос стражника.
- И что же? – спокойно спросил поэт, выпрямляясь.
Стражник весело округлил глаза:
-  Неужто  хотите  тут  всю жизнь просидеть?  Или  предпочитаете
расположиться  внизу  – там и прохладнее, и  избранное  крысиное
общество? Добро пожаловать, коли нравится!
Солдаты вокруг захохотали.
-  Идите, идите подобру-поздорову, мессир, не держим вас больше,
- и стражник распахнул дверь перед Тибо.
За  стенами Шато де Призон сияла ночь. Тибо брел по улице, думая
о  способах  помочь Франсуа, спасти его от эшафота или  хотя  бы
облегчить  участь – наверняка перед судом его  друга  по  давней
судебной традиции будут пытать.
«И  потому она держится свысока, но если б он был я – было б  не
так…»
Графиня  Веритэ…  Ближайшая  подруга  Катрины  Прованской,  дама
сердца  Франсуа,  он  рассказывал, что жил при  дворе  её  отца,
старого  графа.  И  Тибо  она  не  откажет…  он  знает.   Короля
трубадуров  без помех пропустят в Осэон, он добьется  встречи  с
графиней  Клариссой,  а  уже  она  непременно  выручит  из  беды
Жаворонка. Нужно было только дождаться утра.
Тибо зашагал ко дворцу.

Глава восьмая


Мой друг, к нам Неизбежность подошла
И молча за руку взяла – пора!
Прощений и прощаний мы
Никак не можем допустить – они
Нам ненавистны в простоте.
Мой друг, какие яркие слова
Я Вам несла и не смогла сказать!
Я бесконечным не клянусь:
Я Вас, наверно, не дождусь… И пусть!
Вам будет проще без меня.
Мой друг, играть в молчание смешно,
Когда все правила давно – ничто…
Я умоляю, не забудь –
Ты обещал себя вернуть
Мне…

Кларисса-Аньеза-Рене, графиня Веритэ «Мой друг»

- Нет!
Катарэна, похоже, забыла все слова, кроме этого «Нет!» - так  же
пел  Франсуа:  «Зачем  Господь создал  подобные  слова…»  Бедный
Жаворонок!
Клер  закусила губу – не исполнить такую пустяковую просьбу,  не
помиловать   нечаянного  убийцу  (Тибо   Шалонский   ничуть   не
сомневался в незлонамеренности Франсуа, и Клер ему поверила).
-  Этот юный Бертран из Сен-Тьери мог стать прекрасным поэтом, -
строго выговаривала подруге Катарэна. – А его жизнь так подло  –
да, дорогая, подло! – оборвали. Мебон завидовал ему – сам он  не
много  хорошего  написал,  тем паче в  последние  годы,  и  убил
молодого  талантливого  соперника.  Что  скажут  люди?  «Графиня
Прованская защищает Каина, тогда как обязана преследовать  его!»
Нет,  Клер,  – это моё графство, и распоряжаться им я  буду  по-
своему!
- Я полагала, что мы объединились против барона д’Оэна!
-  Если  бы  даже  и  существовал такой союз –  который,  кстати
говоря,  тебе всего лишь приснился – он никак не повлиял  бы  на
мой долг карать преступления и на моё чувство справедливости.
-   Чувство   справедливости?  Вот  обладание  им   точно   тебе
приснилось, Катарэна!
Графиня Прованская вспыхнула.
-  Моей  волей,  по  крайней  мере, не  распоряжается  смазливый
трубадур со сладким голосом!
- И на кого ты намекаешь? – Клер прищурила глаза.
-  На  шалонского  певца, разумеется. Большего бесстыдства,  чем
твоё,  я не видела! Я на месте барона давно утопила бы его  –  и
тебя  заодно – в Ивере. Ты же при виде этого вкусного куска даже
трясешься  от  вожделения. Дура, такое барон  долго  терпеть  не
будет!
- Я тоже, - сказала Клер, стремительно выходя из покоев подруги.
Немного   поколебавшись,  она  свернула  в  боковой  коридор   и
остановилась перед одной из дверей. Люди, охранявшие вход,  были
одеты  не в форму стражников графини Прованской и не поклонились
Клер. Но она знала, как с ними обращаться: протянув вперед  руку
и  показав им изумрудный перстень, графиня Веритэ легко добилась
того,  чтобы  её пропустили внутрь. Клер надменно  улыбнулась  –
барон рассказал ей, что её обручальное кольцо, скопированное  со
старинной  драгоценности рода д’Оэнов (перстни различались  лишь
камнями  – сапфиром и изумрудом), является талисманом, владельцу
которого  подвластные барону люди будут подчиняться, словно  ему
самому.
Барон  развлекался, играя со своим псом по кличке Нуар – зверем,
которого Клер очень боялась.
- О, нас посетила мадам! – насмешливо протянул барон.
Нуар  негромко  зарычал  на Клер, но та  даже  не  взглянула  на
собаку. «Если он бросится на меня и разорвет, пусть барон пеняет
на себя – тогда он лишится моего графства».
Барон  одобрительно кивнул – не то Клер, не то собаке - и  велел
Нуару  молчать.  Положив  на  мощные  лапы  чудовищных  размеров
голову, пес улегся у ног хозяина.
Барон  снизошел  до того, что сам придвинул для  Клер  кресло  к
своему.
-  Барон,  я не хочу, чтобы некоего человека повесили, -  начала
Клер с самого важного.
Д’Оэн вопросительно вздернул бровь.
-  Он  убил своего друга. Имя убийцы – Франсуа Мебон, или просто
Жаворонок.   Я  упрашивала  графиню  Прованскую  своей   властью
отменить смертный приговор, но она отказалась.
- Разве его уже осудили? Франсуа Мебон ещё вчера был свободен и,
кажется, чист пред законом людским – когда же он успел убить?
-  Вчера ночью, - нетерпеливо пояснила Клер. – Суда ещё не было,
но  Жаворонок  сознался в своём преступлении.  Итак,  барон,  вы
вызволите Жаворонка?
Д’Оэн поставил руку на подлокотник кресла и небрежно подпер щеку
ладонью:
- Прежде всего – зачем это вам?
-  Первое:  меня  умолял  о спасении его друга  Тибо  Шалонский,
которого  я не желаю ничем огорчать, - Клер честно посмотрела  в
глаза барона, слушавшего её без видимого интереса.
-  Второе:  я считаю, что вешать отличного поэта, который  может
создать  ещё  много  прекрасных произведений –  слишком  большое
расточительство для нашей милой Франсии.
-  Так,  -  едва  не зевнул барон, наклоняясь,  чтобы  погладить
собаку.
- Третье: моя душа любит его песни, - закончила Клер.
Барон   перекидывал   из  руки  в  руку   голову   Нуара,   явно
блаженствовавшего от этой ласки.
-  По-моему, вы начали перечисление не с того конца, мадам.  Мне
нет  дела  до  нужд  других, но если от смерти Жаворонка  можете
пострадать  вы…  хм,  и  ваша  душа –  я,  конечно,  распоряжусь
сохранить  ему  жизнь. Но, мадам, - барон не  смотрел  на  Клер,
поглощенный игрой с Нуаром, - я редко оказываю услуги без платы.
- Это ваше право, - насторожилась Клер, – я не говорю вам, будто
согласна абсолютно на всё, но – излагайте.
- Первое, - д’Оэн оставил пса в покое и, скрестив на груди руки,
откинулся в кресле, - вы будете называть меня Робером. Второе: я
устрою Мебону не помилование, я побег – так забавнее. Третье: вы
поедете со мной в Турель поохотиться – конечно, после того,  как
вашему Жаворонку ничего не будет больше угрожать.
Клер  была разочарована – условия были необременительны и  легко
выполнимы, а она ожидала чего-либо более страшного.
- По-моему, вы начали перечисление не с того конца, мессир.
Барон засмеялся:
- Нет, мадам, именно с того.
-  Допустим,  -  пожала плечами Клер. – Но  как  вы  собираетесь
устроить побег Жаворонку – неужели возьмете тюрьму приступом?
-  Это  было  бы  славно, но грубо, и больше пристало  черни.  Я
сделаю всё гораздо тоньше. Хотите послушать?
- Вы ещё спрашиваете!
-  Тех, кого приговаривают к смерти – а это больше половины всех
узников  Шато де Призон и всех тюрем в нашем славном королевстве
вообще  –  должны  напутствовать священники. По совпадению,  при
пыточных  камерах и судах служат бывшие братья-инквизиторы,  чей
опыт  и  сноровка  в  таких занятиях, как  ведение  процессов  и
допросов,  слишком обширны, чтобы можно было ими пренебрегать  и
не пользоваться. Многие палачи королевства, между прочим (я имею
в  виду  только  настоящих заплечных мастеров),  выучены  своему
ремеслу в Инквизиции, и никто ещё… не жаловался на их неусердие.
После   неизбежного  допроса  с  пристрастием,  который   обычно
проводится  на дыбе раскаленными щипцами, преступника  оставляют
на ночь наедине с Богом – то есть запирают в часовне…
- Но Жаворонка не должны пытать! К тому же он сразу признался.
-  …и  поэтому  у  него есть надежда не стать калекой.  Я  шепну
святым  отцам, что иногда бывает неплохо проявлять к  осужденным
милосердие.
- Вам невозможно отказать, Робер.
- Вы считаете? - д’Оэн усмехнулся.
-  Не  сомневаюсь  в этом, - в тон ему ответила  Клер.-  Что  же
дальше?
-  Кони,  быть  может, погоня, подкупленные стражи  у  городских
ворот – куда, кстати, вы хотите, чтобы он направился?
Клер задумалась:
-  Недурно бы спросить его самого… Но прежде всего – в Фербра, а
по  Брионе  ему будут открыты все дороги. Не думаю, что  Катарэ…
что графиня Прованская будет разыскивать его по всей Франсии.
- Действительно… А мессир Тибо?
- Что? – не поняла Клер.
Барон повторил:
-  Мессир  Тибо  Шалонский  – он поедет  вместе  с  Мебоном  или
останется при вас?
Клер стиснула зубы – кажется, Катарэна была права, и её излишняя
увлеченность  трубадуром уже не составляла  для  проницательного
барона никакого секрета.
-  Вряд ли вы позволите мне взять его в свою свиту, - неожиданно
для себя дерзко сказала она.
Барон  наклонил  голову  на  бок с  таким  неуловимым  нехорошим
выражением  на невозмутимом лице, словно раздумывая, содрать  ли
живьем с Клер кожу или ограничиться варкой в кипящем масле:
- Вы желаете этого?
Клер вовремя опомнилась. «Я и вправду дура, если ставлю под удар
Тибо!  Барон  –  не ягненок, а я вдруг отчего-то стала  дразнить
его».
- Как у всякой особы знатного рода, - капризно произнесла она, –
у меня должна быть блестящая свита. Любой захудалый рыцарь может
позволить  себе  содержать собственного  менестреля,  тогда  как
графиня Веритэ, – Клер опустила глаза в притворной скромности, –
и  будущая  баронесса  д’Оэн будет выглядеть  нищенкой  по  вине
своего мужа.
Барон  молчал. В его взгляде Клер по-прежнему чудились различные
казни, одна другой изощреннее.
-  Робер, чем скорее мы закончим дела с беглецами, - услышав  из
её  уст своё имя, барон нехотя поднял на неё глаза, – тем скорее
приедем  в Турель. Мне не терпится увидеть ваш замок и  Экуаский
лес. Говорят, он очень стар, и деревья там – настоящие великаны!
-  Итак,  вы  любите изумруды, песни Жаворонка и леса,  -  барон
весьма скучным тоном перечислил эти вещи.
Клер как только могла ласково ему улыбнулась:
- И вас, Робер, который доставляет мне эти небольшие радости.
-  Посмотрим, - скривился барон. – Вы можете идти, мадам, вы мне
мешаете заниматься делами.
-  Мессир Робер, - поклонилась Клер и вышла, не зная, досадовать
ей или быть довольной этой странной беседой.
Камеристка  Анни подала ей письма – все они были от  мэтра  Миля
Гайара,  астролога, и содержали в себе рифмованные  предсказания
судьбы.  Мэтр Гайар писал, что по распоряжению отца Клер,  графа
Филиппа,  он  послал одну копию в Веритэ,  а  вторую  –  Клер  в
Прованс. В другом послании звездочет извинялся за то, что спустя
несколько  дней  после  первого отправленного  восьмистишия  его
внезапно  посетило  новое видение, о котором  мэтр  не  замедлил
сообщить госпоже графине.
Клер в сердцах закусила губу – она сразу заподозрила, д’Оэн  уже
приложил  руку  к  её  почте, наверняка он стал  отслеживать  её
поступки  с  тех пор, как он и её отец условились  о  неминуемом
браке.  Хотя печати белого воска были целы, но письма, высланные
с   таким   значительным  промежутком,  не  могли   прийти   все
одновременно   –   мэтр   Гайар  имел  привилегию   пользоваться
королевскими  гонцами,  и  его послания  всегда  доставлялись  с
поразительной  быстротой  и точностью. Следовательно,  барон  их
вскрывал и читал. Клер только надеялась, что её последнее письмо
Катарэне  со  слишком откровенными отзывами о бароне  д’Оэне  не
попало к нему.
Клер вчиталась в предупреждение судьбы:
Где надеялась врага заметить –
Друга не сумеешь распознать.
Ночь скрывает многие приметы,
Но не даст бессильного предать.
Не разъединить того, что вместе,
Жалость может крепче уз сковать –
Если и сужден венец невесте,
То его никак не избежать.
И второе:
Будет словом ранена неверным,
Будет рана прочь от в том виновных гнать,
Будет море скорби, море скверны,
Будет длинный путь – конца не знать.
Старый ястреб в небе сложит крылья,
Разобьется по твоей вине –
Для того чтоб слову ты отмстила,
Все мечи поднимет Веритэ.

Несколько  дней  тому  назад  Клер  с  величайшим  удовольствием
посвятила   бы   бо?льшую  часть  своего   досуга   разгадыванию
зарифмованных  строк, но теперь она была слишком  занята,  чтобы
разбираться в этих головоломках – откровения мэтра Гайара всегда
были туманны и иносказательны донельзя.
Об  этом,  сказала Клер себе, она подумает после.  После  побега
Франсуа.