Не поминай любви добром –
Ты не найдешь её ни в ком.
Лишь я, поверь, мой добрый друг,
Тебя в любви не обману.

Катрина, графиня Прованская «Послание другу»

    Дремавшую в дормезе Клер повезли по Синей дороге, ведущей через весь город к дворцу, которым могла гордиться не только столица графства Прованского, но и любое итальянское княжество. С королевским жилищем в Доннэ, перестроенным и расширенным заботами молодого государя, однако, резиденция Катарэны сравниться не могла. Проигрывал её дворец Осэон королевскому Бельрепэру не в красоте пропорций и не изяществе архитектуры, которой восхищались все, кому довелось воочию любоваться чудесным зданием, а в размерах - едва ли его площадь занимала треть площади дворца в Доннэ.
    В знак того, что жизнь этих земель связана с морем через важнейший для Франсии на теплом Средиземном море порт Безуан, зодчий создал дворец-символ: мраморные дельфины и русалки купались в фонтанах, рассыпающих каскады в многочисленных внутренних двориках, в саду апельсиновых деревьев и по обеим сторонам кованых, оплетенных причудливой вязью ворот, соединяющих в себе крепость и изящество. Различные оттенки голубого и зеленого превращали дом графов Прованских в волшебное произведение искусства.
    Катарэна приняла Клер вместе со своим «малым выходом» - шутом Жако, безобразным, но добрым карликом, и рыцарем сиром Гильомом де ля Фербра, который немедленно, как только помог Клер выйти из экипажа, присоединился к графине Прованской, встав чуть позади неё.
    Про себя Клер поздравила подругу с превосходным выбором – не так давно Катарэна и Гильом стали любовниками. Предстоящие восторженные описания этого события, на которое Катарэна аккуратно намекала в одном из своих писем к Клер, немало помучили любопытство последней.
    Де ля Фербра был высоким, мускулистым мужчиной с несколько наивным, открытым лицом, на котором сияли зеленые, цвета изумруда в перстне Клер, большие глаза. Сир Гильом был шевалье старых времен – из тех, кто мог отдать жизнь за свою даму. Теперь, когда от дворянина требовались не верность и стойкость, а пройдошество и искушенность в интригах, такого рыцаря-паладина быстро довели бы до плахи, но здесь, в сказочном графстве, «Обители фей», как пели о Провансе менестрели, он пришелся как нельзя более кстати.
    Катарэна приготовила для гостьи лучшие, после её собственных, Коралловые покои, где по стенам в деревянные панели были врезаны медальоны с вставками из кораллов.
    Когда посторонние вышли, Клер бросила на подругу шаловливый взгляд:
    - Ну, мадам графиня Прованская мне поведает, как произошло её грехопадение?
    Катарэна села в кресло и весело прищурила глаза:
    - Может быть, может быть. Но сначала поговорим о тебе – что там со свадьбой?
    - Батюшка уже заказал Милю Гайару, королевскому астрологу, вычислить наиболее благоприятный день для венчания и составить мой гороскоп. Я ещё не пришла в себя, дорогая, поэтому не надо обсуждать эту беду со мной. Всю дорогу до Брионы я думала о бароне, но, оказывается, размышлять под покачивание экипажа и шутливую перекличку свиты совершенно невозможно, а заставить замолчать этих бедных людей, которые не могут опомниться от радости, что несколько недель пробудут вдали от своего грозного графа, у меня не хватило духу. Я и сама, признаться, не представляю, как жила бы сейчас дома, когда батюшка говорит о бароне без умолку и называет меня дурой лишь потому, что мне не хочется становиться его женой. Мне пора бы собраться с мыслями, но я никак не могу… Впрочем, что теперь поделаешь? Если не случится ничего, чего нельзя предвидеть заранее, мне придется покориться.
    - Прости, - грустно сказала Катарэна. – Но мне просто стыдно быть счастливой, когда ты…
    - Перестань. Я хочу поскорее узнать всё о Гильоме.
    - О да! – оживилась Катарэна. – Нежность и сила, страсть и покорность одновременно. По секрету – этот дурачок уверен, будто взял меня силой, но ты понимаешь, что «натиск» устроила я сама. Нелегко было распалить этого образцового рыцаря – он был сдержан, словно дал обет безбрачия, но женщина всегда добьется своего, особенно если добивается она кое-чего от мужчины. Представь себе, у него на шее, с правой стороны, есть шрам от острия копья, куда я люблю его целовать – а он так забавно млеет от этого. Его задели во время турнира в Друа пять лет тому назад – тогда он был слишком молод, а сейчас, я думаю, никому бы не удалось оставить свою отметину на его коже. Оружие и лошади слушаются его, словно заколдованные.
    - А ты, ты слушаешься его?
    - Иногда, - лукаво усмехнулась Катарэна. – В своей спальне. Словом, я не разочарована и даже, кажется, привязалась к нему, - Катарэне нравилось разыгрывать из себя опытную развратницу, но Клер почитала её одной из самых невинных девушек королевства. Наделенные такой же свободой другие дамы грешили плотью гораздо усерднее. – Он такой трогательный со своей преданностью, служением мне. Иногда мне мерещатся звуки свадебной мессы.
    - Конечно, выходи за него, - уверенно поддержала её Клер. – Наконец ты перестала жаловаться на свое мнимое уродство, это же настоящее чудо Господне!
    Катарэна, будучи красавицей, постоянно из скромности или по какой-то ещё непонятной для Клер причине обвиняла себя по меньшей мере в непривлекательности. Клер называла это глупостью, но перебороть убеждение подруги не могла. У Катарэны были рыжие, с медным отливом волосы и зелено-желтые кошачьи глаза, но из-за невысокого роста и округлой фигуры графиня Прованская окрестила себя толстухой-карлицей. Де ля Фербра первый заставил её передумать и поверить в свое неотразимое очарование.
    - Тебе всегда нужен был мужчина, - мудро сказала Клер. – Надежный и стойкий. Прости, но все твои художники, музыканты и певцы – бабочки, что порхают над цветами и замерзают при первом же холодном дыхании зимы. Им безразлично, кого любить и что воспевать. Впрочем, с интересом посмотрю и послушаю, как твоя трубадурская свора станет грызться из-за чести быть признанным самым сладкоречивым.
    - Завтра с утра мы отправимся слушать мессу в собор святого Этьенна. Служба будет ранней – многие горожане захотят успеть на воскресную ярмарку в Лэд, куда нынче собралось особенно много торговцев, потому что на турнир поэтов съехались тысячи людей.
     - Я тоже хочу туда.
     - Но, Клер, ты знатная дама, и бегать по балаганам, словно уличной девчонке, тебе не пристало.
     Клер упрямо топнула ногой:
     - Можно подумать, что ты – дочь моего отца. Он всегда печется о приличии, хотя на самом деле это – спесь. Мне прискучили куртуазные развлечения, а после свадьбы с бароном… люди будут разбирать каждое мое слово и каждый мой шаг – я и чихнуть больше не посмею! А чего только не рассказывают про твою замечательную ярмарку у Ивера – и про канатных плясунов, и про ученых животных, и про фокусников, глотающих огонь…
     - И о бродягах, карманниках и грабителях, - подхватила перечисление Катарэна. – И об утопленниках, выносимых рекой наутро после ярмарки.
     - Со мной ничего не случится! – запальчиво крикнула Клер. – Самое страшное уже произошло, когда я надела на палец этот перстень, - сказала она, протянув подруге правую руку, на среднем пальце которой остро сверкнул зеленой искрой изумруд. – Я переоденусь горожанкой, никто меня не узнает – твои придворные не бывают в Лэд, а простые люди не так уж часто видят моё лицо, чтобы догадаться, кто будет среди них.
     - А я думала, что ты такая рассудительная! Одна, без провожатых, в гуще черни. Тебя обидит любой грубиян, выпивший достаточно кружек кислого вина. Я не пущу тебя!
     - Ты не можешь мне запретить! Пока мы не разругались, как самые обыкновенные кумушки, найди мне какое-нибудь простое платье.
     Катарэна всплеснула руками:
     - Ты будто хочешь не дожить до свадьбы!
     - Да, дорогая, - кротко ответила Клер, обнимая её. – Но, боюсь, Господь не будет настолько милосерд, чтобы вовремя послать мне легкую безболезненную смерть, и мне придется думать о том, как погибнуть, самой.
     Катарэна вздрогнула и испуганно переспросила:
     - Смерть? Что ты такое говоришь?!
     - Я шучу, Катарэна. Ты же знаешь мой веселый и легкомысленный нрав… я всегда только шучу. Так ты исполнишь мое желание?
     - Какое? – Катарэна была слишком оглушена, чтобы сразу сообразить.
     - Платье. И повозку – до Лэд слишком далеко идти пешком.
     - Хорошо, тебя отвезет один мой слуга. Там есть рощица, где все оставляют телеги – он подождет тебя и отвезет обратно.
     - Благодарю вас, госпожа графиня, - церемонно наклонила голову Клер. – А сейчас позволь мне отдохнуть.
     - Конечно, - Катарэна встала с кресла. – Доброй ночи, или доброго утра – у тебя осталось не более трех часов на сон.
     И графиня вышла, оставив Клер одну.
     Клер, конечно, не смогла уснуть. Она благоговейно любила собор в Абри и предпочла бы иметь что-либо, пусть лишь отдаленно напоминающее его, дома. Но скопировать здание отказывались даже прославленные мастера, объяснив юной графине Веритэ, что в те давние времена строители клали стены по-особому; а о том, чтобы повторить покрытый медными пластинами обширный, словно целая площадь, купол, не шло и речи.
     Когда-то сводный брат прадеда Катарэны, Этьенн Прованский, молодой сеньор Лэдский и Боэский, не носивший титула графа, откликнулся на призыв папы Николая VII, собиравшего христианское воинство для борьбы с язычниками за морем. Мессир Этьенн убедил своего брата Готье предоставить рыцарям Честного Креста Господня корабли и людей, способных управлять ими.
     Граф Готье долго не соглашался, и папские послы напрасно вели с ним велеречивые беседы, обещая не только отдать шестую часть добычи при дележе, но и в придачу отпущение всех грехов его семье до четвертого колена. Более того, Царствие Небесное, уверяли они, охотно примет его, отличившегося заслугами перед Господом, в свое лоно. Граф же лишь ссылался на внутренние смуты и мятежных вассалов, требовавших его внимания, жаловался на неурожайный год, грозивший Провансу разорением, всячески юлил перед святыми отцами и не давал окончательного ответа.
     И тогда мессир Этьенн решительно вмешался, пригрозив брату свержением и последующим заточением в монастыре. Имея за спиной силы ожидающих на Брионе погрузки отрядов, уже смакующих возможность грабежа и сражений во владениях султана, мог выполнить угрозу, поскольку мстительный папа, оскорбленный нерасторопностью графа Готье и отсутствием у того усердия к вере, особым эдиктом отдал власть над воинами-крестоносцами мессиру Этьенну.
     К концу переговоров граф Готье уже был рад сбыть с рук эту опасную орду и своего взбалмошного, но действительно бескорыстного родича чем дальше, тем лучше. Корабли развернули паруса по ветру и, полоща разноцветными флагами и вымпелами, отправились в первый крестовый поход. Этьенн, сеньор Лэдский и Боэский, был на судне представителя Рима, магистра нарочно для этого похода созданного Ордена Круальеров, Защитников Креста. На Востоке мессир Этьенн храбро сражался и был удостоен не одного благодарственного письма от папы. Домой из неслыханно обогатившей выживших войны сеньор Лэдский привез, среди прочего, частицу нетленных исцеляющих мощей святого Денисия, покровителя Франсии, а именно - обломок бедренной кости.
     Драгоценные мощи заключили в золотую, с алмазным крестом на крышке, раку, присланную и освященную папой. Для реликвии спешно стали возводить достойный такой благодати храм, и строительство было кончено, с помощью Божьей, так быстро, что люди лишь изумленно качали головами: пятьдесят лет создания для собора, как же должны были работать зодчие, чтобы положить последний камень за столь короткий срок.
     Вскоре после окончания строительства почил и далеко перешагнувший за семидесятилетний рубеж пожалованный за свои подвиги по славу Христа удивительным долголетием мессир Этьенн, тут же канонизированный преемником Николая VII, Стефаном XIV, лично прочитавшим надгробную речь на могиле святого Этьенна Прованского, которого похоронили в соборе, слева от входа. Позже над этим местом поставили исполинскую, в три человеческих роста, статую, изображавшую святого воина в полном вооружении, левой рукой опирающегося на обнаженный меч, а в протянутой правой держащего раку с мощами. У ног изваяния поставили водосвятную чашу, теперь непрерывно находящуюся под воздействием исцеляющих сил, исходящих сразу от двух праведников – святого Денисия и святого Этьенна.

Я Вам не обещаю поклоненья,
Которое прославит вас в веках;
Я Вам не обещаю уваженья,
Которое увидите в глазах;
Я Вам не обещаю сожаленья,
Когда Вы просто измените мне;
Я Вам не обещаю всепрощенья,
Когда за Вас я удавлюсь в петле.

Франсуа Мебон, по прозвищу Жаворонок «Я Вам не обещаю»

    С первым ударом с колокольни церкви святого Жака-Странноприимца, где служили самую раннюю в городе обедню, Новые ворота отперли для путников. К этому времени у ворот сбилась довольно многочисленная толпа, и трубадуры совсем в ней затерялись.
     Примиренные Франсуа и Бертран шли рядом, хотя горящий фанатичным обожанием взгляд юного сочинителя ни на миг не отпускал Тибо, ведшего Философа под уздцы. Менестрель из Шалона оказался кстати и тогда, когда стража принялась взимать пошлину за въезд в город, из-за ярмарки и предстоящего поэтического турнира повышенную предусмотрительным управителем графини Прованской в четыре раза. Тибо щедро уплатил за всех, вдобавок уговаривая молодого капитана, хорошо знавшего повсеместно пользующегося признанием трубадура в лицо, принять плату.
     - Помилуйте, мессир, - благородно упирался в стремлении позволить Тибо со спутниками пройти в город даром капитан, – с вас денег требовать, что с государя нашего короля, невозможно! Счастье уже, что вообще приехать изволили. Её светлость графиня Прованская меня разжалует, если узнает, что я вас с честью не принял.
     - Ничего-ничего, - улыбался Тибо, чуть покачивая снежно-белым пером на берете. – Выпейте с солдатами за мое здоровье и за благополучие моих друзей.
     - И за вашу победу, разумеется, - подхватил польщенный любезным обращением капитан, наконец принимая позванивающий золотом мешочек из рук Тибо. Его солдаты радостно переглянулись, и можно было не опасаться, что ночной патруль, обходящий город, заберет поэтов в ночлежный дом, если они как-нибудь (по случаю) выпьют слишком много доброго местного вина и не найдут дороги в свои постели.
     В самом городе было ещё по-утреннему тихо, только содержатели постоялых дворов и харчевен хлопотали, отодвигая ставни на окнах и заманчиво распахивая перед прохожими свои двери.
     Франсуа уверенно по памяти провел приятелей по Абри, где не был уже год - с прошлого состязания трубадуров - к низкому дому с потемневшей от непогоды вывеской «Звездный покров» и наивным изображением насаженной на вертел жареной курицы, окруженной хороводом звезд с вкривь и вкось намалеванными лучами разной длины. Франсуа толкнул незапертую дверь и прошел в закопченный темноватый зал, сел за стол и громко, так что проснулись, наверное, все постояльцы не только этой гостиницы, но и прочих в округе, крикнул:
     - Эй, Гро-Мишель, накорми-ка и напои измученных путешественников!
     Откуда-то из глубины дома к ним вышел хозяин – огромный, как бык, жирный, с лоснившимися щеками, румяный (не зря соседи ему дали прозвище «Толстяк Мишель»). Настоящее воплощение довольства и сытости, он служил своему заведению гораздо лучшей вывеской, чем маловразумительная доска над входом. Он пригласил посетителей рассаживаться и живо уставил стол мисками с едой, тарелками и горшочками, кувшинами и бутылками, так что даже сам великан-обжора Ледолуа из старинного фаблио не просил бы добавить ещё чего-либо.
     - За приезд, - поднял первый стакан Франсуа. – Другой впечатлительный поэт на моём месте давно повернул бы прочь от города, свались на его голову столько же дурных предзнаменований, сколько на меня, - он подмигнул Бертрану, осторожно, маленькими глоточками пробовавшего бывшее для него, монастырского воспитанника, непривычным вино. – Но не будем поминать прошлое, если впереди у нас радостное будущее.
     - Ты напрасно смеешься над знаменьями, - серьезно заметил другу Тибо, чокаясь с ним боками стаканов. – Я помню, например, что мэтр Гайар напророчил тебе однажды:
    Жаворонка Ястреб схватит,
    Но добыча ускользнет из лап;
    Только предначертано судьбою:
    Будет Ястребу та птица – раб.
    И куда бы оба ни летели,
    Их куда бы крылья ни несли –
    Как бы разминуться ни хотели,
    Но пересекутся их пути.
     - А как ты считаешь, что заставило меня прилететь из Кар-дез-Анжа, не имея за душой ни денег, ни имущества, и – самое невероятное – ни одного стихотворения? Мне нечего представить на суд в состязании, Тибо. Последние полгода я только пил, спал и, с твоего разрешения, блевал. У маркиза Тьерá я был приживалом, нищим побродяжкой, которого он пригрел из милости и мог выгнать за порог в любую минуту. Посмотри на меня, Тибо, – посмотри внимательно.
     - Я смотрю, - Тибо даже отложил вилку, поняв, что разговор становится очень важным.
     - Я опустился за эти месяцы, Тибо, правда? Ты видишь? Мы ровесники – нам с тобой по двадцать шесть лет – но на вид мне уже далеко за тридцать. Кто взглянет без отвращения на это лицо с ранними морщинами, на ввалившиеся мутные, словно темная вода, глаза? - Франсуа потёр подбородок. - А эта кабанья щетина? Моё время ушло, а, быть может, никогда и не приходило. Тибо, чего я достиг? Нет дома. Нет семьи. Нет друга – никого, кроме тебя. Мне нравилось это, когда я был семнадцатилетним мальчишкой – таким же юным, как это Божье чадо, – он кивнул на увлеченного едой Бертрана, не прислушивающегося к их беседе - крепкое вино притупило в нём все чувства, кроме чувства голода. Франсуа закрыл лицо ладонями и, ссутулившись, оперся локтями о столешницу. - Мне нравилось, что меня ничто не удерживает на одном месте – я был свободен, как птица. Знаешь, Тибо, что певчих птиц ловят и сажают в клетки? Жаворонка поймали – и он забыл, как петь. У Жаворонка больше нет песен, нет голоса. Гордая хищная птица пронзила Жаворонку сердце когтями просто для забавы, потому что она – Ястреб, а он – Жаворонок.
     Тибо наклонился к нему через стол и спросил очень тихо:
     - Ты приехал ради неё?
     Франсуа молчал и не отнимал рук от лица.
     - Она что-нибудь знает? – сочувственно спросил Тибо - он ощутил мучительную тревогу за своего легкомысленного беспутного неунывающего друга.
     - Что знает? - обычным своим голосом отозвался Франсуа.
     Тибо прошептал, обмирая от болезненно-приятного тянущего чувства нежности в душе:
     - Ты её любишь?
     - Любишь? – сквозь пальцы прямо на Тибо посмотрел блестящий карий глаз. – Ах ты, неисправимый лирик! – Франсуа открыл всё лицо. Уже оба глаза весело глядели на сбитого с толку Тибо. – Поверил, клянусь небесным покровителем Франсии! Всюду тебе чудятся плаксивые истории несчастных влюбленностей. Тебя бы и младенец обманул, в самом деле!
     У Тибо отлегло от сердца. Он рассмеялся:
     - Ты провел меня, Рейнар-плут!
     - Ну конечно! Чтобы такой завзятый холостяк и бессовестный волокита, как я, вдруг стал плакаться тебе на равнодушие возлюбленной, и к тому же выдавать за неё графиню Веритэ! Не пропил же я в Квадратной башне свой последний ум, а? – он залихватски подмигнул Тибо и хлопнул в ладоши – звук получился резким и злым. - А теперь побыстрее расправляйтесь со снедью – я спешу на мессу в собор святого крестоносного Этьенна. Если не успеем занять места хотя бы на паперти, пропустим самое захватывающе зрелище в королевстве – лицезрение её светлости Прованской вместе с её первым любовником.
     - Как! Она, наконец, решилась?
     - Да, - так, словно это было его рук дело, сказал Франсуа. – Сам я свечку не держал, но…
     - И откуда у тебя всегда самые свежие скабрезные сплетни, - улыбнулся Тибо. – Словно ты исповедник или Господь Бог.
     - У меня нужные знакомства. Кроме того, слухом земля полнится, и никогда не следует пренебрегать тем, что говорит народ – он редко ошибается в главном, хотя и порядком привирает в мелочах. Всё, собирайтесь, - заторопился трубадур, поднимая остальных из-за стола. – Пойдем!
     На улице их затянула в свой водоворот плотная толпа, двигавшаяся к собору. К сожалению, графиня Прованская со свитой уже проехала, попасть в храм или хотя бы приблизиться к нему не позволяли люди, забившие соборную площадь и примыкающие к ней улочки. Уйти тоже было невозможно – сзади напирали те, кто замешкались ещё дольше, чем трубадуры, но поглазеть на церковь и нарядных господ хотели не меньше других.
     - Кто же избранник Повелительницы фей? – вполголоса спросил у друга Тибо, когда они втроём направлялись в один из тихих переулков, где людей было меньше.
     - Сир де ля Фербра, последний честный рыцарь нашего грешного времени.
     - Никогда бы не подумал! – удивился Тибо. – Он всегда держался так скромно… Он бы просто не осмелился. В Провансе, при дворе рыжеволосой графини, было так много бойких кавалеров…
     - Ну, он-то, допустим, не осмелился бы – зато осмелилась госпожа графиня, и ещё как! Мне передавали, что теперь достойный сир сияет, будто солнце в погожий денёк, и не перестает улыбаться, словно его живым взяли в рай. Надеюсь увидеть это собственными глазами, когда они поедут из собора.
     Однако после мессы солдаты графини в мгновение ока разогнали зевак, и всё пришло в обычный для воскресного Абри порядок. Приятели всё же пошли к собору, чтобы хотя бы посмотреть на это величественное здание – и им неожиданно повезло.
     Стража расчистила дорогу для кортежа заранее, и придворные только сейчас, посреди полупустой площади, выстраивали коней. Графиня, поблагодарив подсадившего её на лошадь сира де ля Фербра, подала знак отправляться.
     Дамы, прямо и изящно держась в седлах, ехали впереди небольшой процессии. Франсуа неожиданно шагнул вперед и красиво, на столичный придворный манер, преклонил колено перед лошадью темноволосой дамы, которая ехала рядом с графиней. Та, не задержавшись ни на миг, лишь слегка кивнула ему в знак приветствия и проехала мимо. Впрочем, кивок был так незаметен, что, возможно, его и вовсе не было. Франсуа встал не прежде, чем дама скрылась из глаз. Процессия повернула по Синей дороге ко дворцу, после чего трубадур поднялся, отряхнулся и как ни в чём ни бывало вернулся к друзьям.
     - Ты знаком с ней? – полюбопытствовал немного очнувшийся от действия вина Бертран, который продремал, повиснув на плече обожаемого им Тибо, почти всё время, пока они гуляли.
     - И довольно близко. Это же Кларисса-Аньеза-Рене, дочь графа Веритэзкого. Я более полугода жил в Веритэ, в её замке. Ей нравился мой цинизм, который вы все так неистово обличаете.
     - Охотно верю, - вполголоса пробормотал Тибо, пожимая плечами. - Посмотрите, мессиры, с каким прелестным цинизмом благородная госпожа не заметила своего менестреля. Нельзя было проделать эту циничность с большей циничной циничностью.
     Франсуа вскипел. Повернувшись к своим спутникам, он сжал кулаки:
     - Перестаньте, олухи! Что же, по-вашему, она должна была подать мне руку?
     - Лучше милостыню – это было бы весьма кстати, так как нам не на что пообедать. Я потратил всё на наш завтрак, - небрежным жестом поправил берет Тибо.
     - Ослы – и разумом, и голосом! Вам бы возить в поле телеги, а не петь во дворцах. Право, теперь я понимаю, отчего отовсюду гонят нас, поэтов – из-за таких, как вы, опозорено целое сословие артистов. А что до госпожи Клариссы, то, бьюсь об заклад, что в гостинице нас будет ждать что-нибудь от неё.
     - Любовная эпистола, залитая слезами, - пошутил Тибо.
     - Мерзавец! – взревел Франсуа страшным голосом, на который оглянулось несколько испуганных горожан.
     За несерьезной перепалкой поэты вышли из Абри через Речные ворота и вместе с оживленными горожанами двинулись по дороге на Лэд, к Иверу. Какой-то добрый человек подвез их на своей телеге, и вскоре перед ними развернулось ярмарочное гулянье.
     На берегу уже со вчерашнего вечера вырос палаточный городок, от обилия товаров и развлечений которого рябило в глазах. Здесь был и Скотный рынок, где состоятельные крестьяне покупали быков, дойных коров и сильных, выносливых, с широкими спинами лошадей. Был здесь и Кузнечный конец, где прямо при покупателе могли подковать жеребца крепчайшим боэским железом; кузнецы из этого города, переправившись через реку, орудовали у горнов, играючи придавая полосе раскаленного железа любую нужную форму – от гвоздя до львиной клетки.
     Женщин тянуло в Полотняные ряды – пока их мужья и отцы торговались из-за плуга или откормленной свиньи, они перебирали штуки яркого льна или издали любовались на недоступные простолюдинкам шелка и атлас.
     Многое было на этой ярмарке, но трубадуры, не посмотрев ни на пряности, ни на рукописные книги с прелестными миниатюрами, ни на разукрашенное золотой насечкой оружие, прошли к самому берегу Ивера, где у воды галдящей стаей осели бродячие артисты, смешившие и рассеивавшие скуку уставших от разноцветной сутолоки зрителей всего за пару медных грошей.
     Один из жонглеров выдумал совсем уж небывалую штуку, чем и переманил к себе большинство праздных ротозеев. Стравливая двух собак – одну маленькую, другую большую, он объяснял собравшимся вокруг него:
     - Это, почтенные господа, Питие, – большая собака насторожилась, услыхав свою кличку, - а это – Воздержание. Живут они рядом, бок о бок, но никак не поладят – всё у них ссоры да грызня.
     Жонглер науськал псов, которые вцепились друг другу в загривки. Послышался визг маленькой собачонки и низкое звериное рычание большой псины. Пока животные катались по земле, их хозяин продолжал рассказывать, для примера тыча в собак пальцами:
     - Вот как, почтенные господа, идет у них борьба между собою. И хотя Воздержание кусается изо всех силенок, только всегда случается так, что Питие, у которого от вина – это всем пьяницам известно – отвага десятикратно возрастает, так что хлебнувший винца даже черта не боится, побивает даже доброго своего приятеля, - хлопок в ладоши, и мохнатый клубок распался: маленькая собачка, лежа на спине лапками вверх, поскуливала и виновато смотрела на победившего её пса.
     Зрители смеялись, и немало меди посыпалось в деревянную чашечку, пронесенную в зубах по кругу как видно более смышленой маленькой собакой.
     Тибо, недавно утверждавший, что он так беден, что впору просить милостыню, положил в чашечку серебряную монету.
     - Я даю её не этому человеку, чьи шутки и не смешны и не остроумны, - пояснил он, когда приятели отошли от жонглера, начавшего свое представление с начала, – а бедным собакам, которых ждут побои и голод, если они не заработают себе и своему господину на ужин.
     Франсуа предложил заглянуть в Шатер уродов – знаменитейшее, хорошо известное по всему королевству собрание диковинных калек. Частью живые, частью забальзамированные уродцы были одинаково отвратительны и занятны. Сросшиеся головами, спинами и боками; родившиеся без рук и ног, ушей, носов и шей; трехглазые, циклопы и с нарывами на веках величиной с яблоко; с горбами на спине, груди или плече; с непомерно вздувшимися головами, животами и зобами; шестиногие, семипалые и треухие; с рогом посреди лба, багровым волосатым родимым пятном на щеке, лишенные нижней челюсти и с вывернутыми губами – весь этот демонический выводок не отправил в костер какой-нибудь ревнивый к вере епископ лишь потому, что таким образом, по мнению святых отцов, в сердцах их прихожан «водворялся страх Божий, ибо видят, как может покарать души их Господь и чем обернуть их в Аду». Заодно крошечные чудовища – это были в основном дети, поскольку настоящие, исключительные уроды редко доживают до отрочества – кормили себя и своего попечителя, монаха-анжелинца Варфоломея, умеющего добыть многие доходы из своего бесовского зверинца.
     Бертран, мальчик, не привыкший к таким ужасам природы, при виде развешанным по стенкам шатра, словно связки лука, скрюченных телец, побледнел, а услышав пронзительный писк и противное царапанье копошащихся в корзинах живых уродцев, совсем пал духом и почувствовал приступ дурноты, и его вывели на воздух. Присев на берегу, в стороне от шумных балаганов, трубадуры отдыхали душой и глазами, наблюдая, как текут мимо них воды Ивера.
     Неугомонный Франсуа, однако, тут же высмотрел что-то в толпе, снующей среди прилавков и лотков.
     - Это она? Или не она? – забывшись от волнения, спрашивал он себя вслух. Потом, быстро вскочив на ноги, он подошел к стоящей невдалеке в раздумьях девушке, которая была одна, без спутников.
     - За ним? – предложил оправившийся от головокружения Бертран, с мальчишеским азартом стремясь вмешаться не в свое дело. Тибо молча присоединился к нему.
     Франсуа опередил их вопросы, сказав, что случайно встретил здесь, в Лэд, свою дальнюю родственницу, кузину Жервезу.
     - А это одаренные менестрели, - назвал он своих друзей. – Юный Бертран из аббатства Сен-Тьери и сам Тибо Шалонский.
     Трубадуры чинно поклонились девушке (особенно вежливым старался быть Тибо, отлично знавший, что Франсуа – круглый сирота, подкидыш, воспитывавшийся в доме призрения), которая явно торопилась уйти и раздраженно произнесла:
     - Ну же, Жаворонок, мне некогда. Не задерживай меня.
     Франсуа стиснул зубы: по какой-то причине ему не хотелось так быстро расставаться с кузиной. Тибо попробовал помочь другу:
     - Вы очень огорчите нас, дорогая Жервеза, если вот так оборвете столь приятное знакомство, - Тибо увидел, как вдруг, когда Жервеза повернулась к нему, неприязненное, почти брезгливое выражение исчезло с её лица.
     Слегка улыбнувшись, девушка ответила:
     - Хорошо, у меня, пожалуй, есть время до заката.
     Тибо предложил ей руку – опираясь на неё, Жервеза повела всех обратно к воде, с удивительной для простой горожанки властностью приказав располагаться на траве.
     Лицо кузины Жервезы, надменное и холодное, кого-то напомнило трубадурам. Бертран, первым догадавшийся, едва не выкрикнул:
     - Госпожа…
     Жервеза вскинулась. Франсуа зажал юноше рот ладонью, громко шепча ему в ухо:
     - Молчание – золото, как проповедовали апостолы!
     Бертран отбивался, обиженно мыча и взглядом прося помощи у Тибо. Тот, однако, принял сторону Франсуа, миролюбиво внушая молодому сочинителю не произносить ни слова, даже если ему очень хочется именно сейчас что-то сказать. Бертран наконец понял, что стоит послушаться, и был выпущен из оказавшихся неожиданно крепкими тисков Франсуа.
     Жервеза нахмурила брови:
     - Пожалуй, мне пора! – встав с земли, она пошла было прочь, но Франсуа, расставив руки, поймал её и игривым тоном, но с горячим бешенством в глазах, спросил:
     - Куда ты, моя пташечка? Солнце ещё не село.
     - Жаворонок! – сквозь зубы тихо и угрожающе произнесла девушка, пытаясь оттолкнуть его.
     Франсуа делал вид, будто шутка его весьма увлекла, и он намеревается продолжать. Внезапно наклонившись, он поцеловал Жервезу в губы.
     - Тибо! – вдруг позвала она растерявшегося трубадура на помощь.
     - Франсуа, перестань! – Тибо с силой отстранил друга от девушки, но тот и не слишком сопротивлялся – отпрянув, словно его больно ударили, Франсуа смотрел на Жервезу странно и умоляюще.
     Девушка гордо выпрямилась.
     - Благодарю вас, Тибо, - тепло обратилась она к поэту. – Вы истинный Король трубадуров, и молва нисколько не преувеличила ваши достоинства. Вы позволите поцеловать вас в лоб?
     Тибо серьезно наклонил голову и принял поцелуй.
     Жервеза, чуть прикоснувшись к его коже горячими губами, кивнула на прощание и скрылась в ярмарочной толпе.
     Бертран захотел знать точно:
     - Это была она? Графиня?
     - Кем бы она ни была, мальчик, - оборвал его Тибо, - советую тебе впредь не заговаривать об этом и вообще забыть сегодняшний день. Франсуа, ты идешь?
     Трубадур вновь беззаботно улыбался – видимо, черная туча, на миг закрывшая солнце, ушла вместе с Жервезой:
     - Конечно. Завтрашний день отнимет у нас много сил. Мы ляжем спать пораньше.
     В ту же минуту на яркие палатки, флажки и лохмотья ярмарки опрокинулся ледяной дождь, проводивший трубадуров до самого «Звездного покрова» и не затихавший всю ночь.

Обсуждаем на форуме