Жюли де Мираваль

Лэ

Глава девятая

Я знаю, как на мед садятся мухи,

Как рыщет Смерть, живое всё губя,

Я знаю сказки, истины и слухи,

Я знаю всё – но только не тебя…

Анонимное

Входя вместе с Тибо в сырую подземную часовню, устроенную в толще внешней крепостной стены Шато де Призон, Клер не могла не похвалить д’Оэна за стремительность, с какой он всё подготовил – уже в четверг вечером лошади примчали её, Тибо, барона и нескольких провожатых к калитке в стене тюремного замка, которой пользовались священники, посещавшие заключенных. Иногда им приходилось срочно соборовать замученного на допросе с пристрастием человека, так что святые отцы могли входить и выходить из замка, не беспокоя стражников на воротах. У священников, состоявших в Ордене Христовых Братьев, имелись даже собственные ключи – разумеется, начальник тюрьмы им безоговорочно доверял.

Барон остался снаружи, брезгливо заявив, что терпеть не может плесени и запаха паленого мяса. Всё это действительно присутствовало – Клер предположила, что часовня каким-то образом соединена с пыточными застенками; отцы-инквизиторы Прованса отчего-то предпочитали использовать две судебные крайности: первой были камеры, заполненные водой настолько, что заключенный лишь держась за специальное, вбитое в каменный потолок кольцо, не тонул. Вода была ледяная, и даже проведенный в ней один только день давал необратимые последствия: многие просто отпускали кольцо и тонули, не перенеся жестоких судорог и холода.

С другой стороны, из всех орудий судьи выбирали непременно что-либо раскаленное добела – расплавленный свинец, железную кочергу или обруч, надевавшийся допрашиваемому на голову. От этого в пыточных стояли нестерпимый чад и вонь, так что непривычный человек, войдя туда впервые, зачастую терял сознание, и только самые неприхотливые следователи могли пользоваться услугами палачей-пытошников Братьев Христовых.

Клер боялась, что барон мог жестоко подшутить над ней и из-под руки посоветовать палачам заняться Франсуа особо. Настоятельное его желание дать Клер в спутники Тибо уже звучало как предупреждение.

Ступени, ступени и ещё много ступеней вели вниз – наконец задыхающаяся от смешанного зловония подвала и пыточных комнат Клер толкнула приоткрытую дверь и вошла первой.

Свод часовни был низким: впрочем, те, кого сюда приводили, чаще всего были не в состоянии держаться на ногах самостоятельно – если у них ещё оставались ноги. В середине этого освященного погреба стоял алтарь - незатейливый куб, вытесанный из известняка и собственноручно наскоро окропленный святой водой давним предшественником нынешнего архиепископа Прованского, Роже де Суаром, при котором возводился Шато де Призон, первоначально задумывавшийся как архиепископский дворец. Но мастера, клавшие башни, сделали их чересчур толстыми и прочными – не без причины, поскольку в то время несколько неурожайных годов подряд привели к голодным бунтам; итальянская чума, которая никогда не упускала возможности пройтись косой и по землям Франсии, явившись на этот раз из Флоренции, подхлестнула недовольство – и монсеньору де Суару пришлось отсиживаться в недостроенном замке, пока толпы горожан и крестьян, бежавших в столицу графства из вымерших деревень, бесновались, круша особняки и церкви. С огромным трудом объединенному войску графа и его вассалов удалось снять осаду с Шато де Призон, тогда ещё называвшегося замком святого Норбера, и разогнать людей, многие из которых, отчаявшись и не желая жить среди голода и страшной болезни, сами бросались под копыта лошадей, под мечи, чтобы погибнуть хотя и по своей воле, но не совершая греха самоубийства. Потрясенный этими событиями архиепископ отказался от своего нового жилища, велев превратить его в монастырь Кающихся, где содержались недужные духом: одержимые бесами, припадочные и буйно помешанные. Однако когда старая тюрьма при Дворце Правосудия не стала вмещать в свои недра всех злонамеренных, богоугодный госпиталь отдали под узилище, переименовав его в Шато де Призон.

Около алтаря обычно укладывали преступников на носилках, потому что редкий человек из тех, что входил во двор замка в сопровождении стражи, мог двигать ногами, которые, в силу скудости следственного инвентаря, не предоставлявшего следователям достаточной свободы выбора, давили клиньями в особых тисках в самую первую очередь. Каменные плиты пола, пропитанные кровью и гноем, вытекавшими из ран бдевших перед смертью, выделялись среди остальных своим бурым цветом. Там сидел Франсуа.

У Клер отпустило сердце – при слабо мерцающем от недостатка воздуха фонаре, который нес за ней Тибо, она разглядела, что Жаворонок цел. Тибо приблизился и высоко поднял руку с фонарем, освещая фигуру Франсуа. Жаворонок вскинул голову – и Клер попятилась.

Без слов она развернулась и бросилась вверх по лестнице так быстро, как только могла и даже ещё быстрее. Резко распахнув калитку в стене, Клер оглянулась, отыскивая взглядом барона. Тот стоял чуть в стороне, прохаживаясь вдоль дороги и поеживаясь от ночного холода. Клер накинулась на него:

- Мерзавец!

Барон не очень старательно изобразил на скучающем лице удивление.

- Что-то не так, мадам? Мебона там нет?

Клер зашипела, удерживаясь от крика, – рядом, через стену, несли караул стражники, которых нельзя было оповещать о побеге:

- Отчего же! Он там – но не в надлежащем виде.

- Неужели? – барон откровенно издевался над ней. – В Жаворонке вам стало чего-то не доставать?

Клер задохнулась от собственной ярости.

- Понимаете, мадам, кто-нибудь должен был бы заплатить за жизнь Мебона… силам судьбы – вы или он. Я выбрал наименьшее зло для вас обоих, но вы, я вижу, совсем не цените моей опеки…

Клер замахнулась, чтобы ударить барона по щеке. Он увернулся и больно сжал её запястье – Клер помнила его хватку.

- Либо вы успокоитесь и позволите мне выполнить своё обещание спасти вашего трубадура, мадам, либо я запираю эту дверь, и вскоре мы вместе будем любоваться на повешенного Жаворонка, - вкрадчиво прошептал барон, и Клер смирилась.

- А вот и они. Можно ехать, - негромко объявил барон.

Клер обернулась к дверце, из которой Тибо выводил опиравшегося на его плечо Франсуа. Сопровождающие барона слуги быстро усадили обоих поэтов на крепких лошадей, в переметных сумах которых было уложено всё необходимое для путешествия. Напоследок на трубадуров набросили темные плащи с капюшонами, и они, окруженные четырьмя провожатыми, ускакали.

Клер и барон остались одни.

- Мадам, нам тоже пора, - произнес д’Оэн, подводя Клер её коня. – Рано утром мы поедем прямиком в Турель.

- Это же настоящее похищение, - устало заметила Клер, уже сидя в седле.

- Вы дали согласие на это похищение, мадам, - припомните.

Их лошади шли бок о бок. Клер не натягивала поводья, позволяя коню ступать шагом, – в Турель она не торопилась. Она никуда сегодня не торопилась. Особенно вместе с бароном.

- Вы плачете, мадам?

Клер сердито качнула головой.

- Я полагал, что вы ненавидите Жаворонка – иначе не вырвали вы у него из рук справедливейшую победу на турнире. Лишь давнего врага можно так унизить. При всех. Перед его лучшим другом. И перед его Дамой… но это уже мои домыслы.

- Значит, вы хотели доставить мне удовольствие?

- И ничего более, мадам. Вся моя жизнь принадлежит вам без остатка…

- Перестаньте! – Клер выдало рыдание. – Вы мне отлично отомстили, Робер. За всё прошлое и за многое грядущее вперед.

- Я? – Барон обиженно отвернулся, подтягивая раструб перчатки на левой руке. – Вы воображаете меня таким извергом, мадам, что я сам почти готов поверить в свою исключительно гадкую сущность… И что же такого ужасного я совершил? – помолчав, миролюбиво спросил он.

- У Франсуа нет больше правого глаза!

Её лошадь испуганно шарахнулась от крика, в который Клер вложила всю свою боль за Жаворонка и за себя.

- Вот это новости! – барон подхватил дрожащую лошадь под уздцы. – Нужно было выбрать для вас животное поспокойнее, желательно глухое… Я же пояснил вам – плата за жизнь, мзда фатуму, если хотите. Ваша глупость – или ваше упрямство – выводит из себя меня и эту нервную тварь. Мадам, не устраивайте мне скандал прямо на улице, пожалуйста. Очень скоро мы будем в Туреле, замке посреди леса, и там вы сможете ссориться со мной, сколько вам будет угодно.

Клер беззвучно плакала.

- У него нет глаза… Почему вы мне не сказали?

- И испортить вам всё удовольствие от вашего благородного подвига жертвования собой дракону (драконом, если вы не догадались, я именую себя)? Я позволил вам прожить несколько счастливых часов, мадам.

- Робер… скажите, обязательно за всё платить?

- Как правило, мадам… Не считая подарков рока, но они редки и… ненадежны. Так мы едем? Вы, наверное, озябли…

- Нет, не нужно меня укутывать в ваш плащ, Робер. Это слишком странный для вас жест – так мог бы… и, конечно, так поступил бы рыцарь, но не…

- Рыцарь, как де ля Фербра?

- Пожалуй. Ещё кто-нибудь, не важно.

- Так вы всерьез клеймите меня как невоспитанного человека? Самый жалкий бродяга королевства мог бы позаботиться о женщине, но не я?

- Не то! Просто не думаю, что со мной вам необходимо притворяться. Я же для вас – графство моего отца, не более, и опекать меня как нечто другое не имеет смысла.

- Совершенно верно, мадам! – барон улыбнулся. – Притворяться с вами действительно не нужно… А что, ответьте, моя проказа с Жаворонком вас и вправду так напугала?

- Да… Это было похоже на то, что описывалось в «Орельене». Вы помните эту балладу?

Барон пристально посмотрел на неё и протянул:

- Как же быстро вы догадались о сходстве… Ну же, испепеляйте меня взглядом, мадам, – ваша немилость повергает меня в отчаяние.

- Это за стилет?

- Нет, что вы! Меня мечтают убить столько людей, что вы… не сделали ничего для меня неожиданного или неприятного.

- Тогда… за Тибо?

- Не увлекайтесь иллюзиями, мадам. Поверьте, я вас ничуть не ревную к этому менестрелю. Ревность – там, где любовь, а там, где вы – расчет. Вот и всё. Я захотел помочь самому Жаворонку – он очень скоро разучится грустить, если теперь у него есть печаль более существенная. Я изобрел лекарство от тоски, и оно прекрасно врачует все заблуждения и несбыточные надежды…

- О чём вы?

- Слава Богу, вам не достает проницательности – это мешало бы нам в браке.

- И не только это, Робер!

Клер преследовало ощущение, будто что-то сломалось в мире – и её борьба с бароном, шуточная и такая опасная показалась ей вдруг невозможно глупой и никому не нужной. Когда она вернулась к себе, она всерьез обдумывала, не будет ли благоразумнее и пристойнее немедленно, сейчас же, отравиться или ещё каким-либо способом покончить с собой, чем утром вновь увидеть усмешку барона.

Но едва Клер вернулась в Осэон, в ноги ей бросился карлик Жако – графиня Прованская велела передать подруге записку и ждать ответа. Клер от усталости с трудом различала строки, но содержание послания, которое должно было бы её удивить и возмутить, не сделало ни того, ни другого:

Клер! Прости меня, я поддалась подлой трусости и позволила барону, который меня запугал, вынудить у тебя обещание ехать в Турель. Не знаю, зачем ему это понадобилось, но, само собой разумеется, у д’Оэна не может быть добрых целей. Поверь, я тут же выпустила бы твоего Жаворонка, но барон запретил мне даже сочувствовать тебе – и вот я, словно злобная фурия, осыпала тебя оскорблениями, в которых всё – ложь, и способствовала успеху этого изувера, да простит Господь его душу! Но ужас перед его гневом сводит меня с ума. Ещё раз прости, я не оправдываюсь.

Катарэна

Ответ Клер был коротким и наилучшим, какой она только могла дать:

Тебе станет легче, когда завтра это Божье проклятие покинет твой дом, я же следую за ним охотно и с удовольствием, поскольку уже не считаю его таким уж людоедом. Всё же будь счастлива и береги Гильома – чем больше я узнаю Робера, тем больше растет моё восхищение твоим выбором и твоим везением. Я не сержусь на тебя.

Твоя Клер

Глава десятая

И вновь шепчу

С надрывом

До безумия:

Ты гибель моя,

Ты гибель моя,

Ты гибель моя…

Анонимное

Клер очень хотелось попасть в Эку, земли почти легендарные благодаря тем войнам, которые велись в давние годы и кое-когда вспыхивали до сих пор за их обладание. Владелец крепости Дюр, стоящей у слияния Брионы и Ома, держал все подступы к обеим столицам: и древнему Друа, и молодому Доннэ, и вздумай южные бароны – а именно они чаще всего бунтовали против короны – двинуть свои войска вверх по течению Брионы, только от господина Дюра зависело, пропустить или задержать их. Издавна крепость находилась в руках баронов д’Оэн, которым отдали земли вдоль реки для того, чтобы они обороняли водный путь от возможных нападений графов д’Эку, много лет оспаривавших трон как ближайшие родственники правящего семейства. Однако постепенно род д’Эку угас, как шептались, не без помощи и рвения верных д’Оэнов, и эти земли были пожалованы баронам из замка Дюр.

Чтобы не задерживаться в пути, ехали верхом, и для Клер, измученной скачкой, к которой, впрочем, её никто, кроме её собственного нетерпения, не принуждал, переправа через Ивер и пересечение границы Прованса слились в одну длинную дорогу. Вдобавок небо во всё продолжение пути хмурилось, и любые окрестности казались ей одинаково серыми и унылыми.

Клер оживилась было, увидев стены Ре – ей нужно было осмотреть всё, что могло угрожать Катарэне из этой цитадели в будущем. Но барон не позволил ей выйти даже на крепостной вал и почти силой удерживал во внутренних помещениях замка. Клер, которая придумала тайком прогуляться по Ре поздно ночью, была вне себя, когда обнаружила, что она заперта в своих комнатах, и бушевала до тех пор, барон лично, стоя за дверью, не пригрозил её связать. Клер, однако, успокоилась ненадолго, и на следующее утро, выезжая из Ре, нареченные обменивались ядовитыми колкостями. Только появление впереди Экуаского леса заставило Клер утихнуть. Она, выросшая в Веритэ, полагала, что Малéр – самый дикий и величественный лес в королевстве, и с презрением относилась к рассказам о том, что лес в Эку, намного меньший по размерам, превосходит Малер по таинственной красоте. Малер поражал ужасом и древностью своих деревьев, темнотой и обилием зверей, живших в нём – Эку был светлее, но у входящих под его сень на сердце ложилась тонкая, словно невесомая вуаль, тоска обреченного, обессиленного животного, которого охотники загнали в западню.

Клер сникла, внезапно осознав, куда и с кем она направлялась. В Экуаском лесу было логово самого страшного хищника Франсии, и здесь как нигде больше он волен был распоряжаться её судьбой, не зря же он заманил её сюда. Клер оглянулась – позади неё стволы деревьев замыкали дорогу по краям, и узким копьем уходило вверх чуть видимое между зелеными исполинами ненастное небо. В самом лесу неба не было. Никакого…

Турель был построен для войны и внешне не выделялся великолепием или изысканностью, но бароны д’Оэн сумели превратить огромную мрачную крепость, выдержавшую многочисленные осады и штурмы, в роскошное удобное жилище. Клер лишь бегло окинула взглядом сверкавшие дорогой отделкой залы, в которых никогда не гасили свечи – солнце недостаточно ярко светило сквозь кроны деревьев, и в Туреле всегда был полумрак.

- Мне всё равно, где поселиться, Робер, - Клер почти потеряла самообладание, когда барон предоставил ей выбрать из полудюжины покоев и показал ей их все одни за другими. – Я хочу только отдохнуть.

- Вечером я зайду, с вашего позволения.

До вечера Клер не находила себе места – то садилась у окна, то перебирала свои украшения в шкатулке, то порывалась бежать прочь из замка как можно дальше. Но сил не было. Клер было трудно думать, дышать, двигаться, словно в воде, на дне глубокого озера, куда никогда не заглядывает солнце.

Вечером, когда спустили занавеси на узких окнах-бойницах, в камине развели огонь и накрыли на стол, ей стало уютнее и чуть легче. Барон просил позволения ужинать с Клер и был настроен весьма мирно, разыгрывая из себя внимательного хозяина и нежного жениха. Клер почти не пришлось говорить самой или отвечать ему – плавная речь барона текла без конца, убаюкивая её своим негромким звучанием.

«Ты всегда оказываешься правым, потому что некому тебе возразить. Ты уверен, что с тобой не сравнится ни один мужчина – ты знатен, хорош собой, умен. Но тебя, конечно, совершенно не заботят другие – ты живешь только для себя, и не мне тебя ранить. Что с того, что мое сердце распалено против тебя? После каждой ссоры ты всё так же, как ни в чём не бывало, улыбаешься, и я думаю, что могла бы увлечься тобой – поведи ты игру чуть дольше, чтобы я вернее запуталась в паутине самообмана. Но тебе этого не нужно – гораздо интереснее мучить врага, чем друга. Но я не девочка и покажу тебе, чему научилась у тебя же; покажу тебе, какой могу быть – дикой и жестокой. Твои ласковые слова невыносимы, твои обещания – ложь, я теряю терпение, и скоро мне станет всё равно. Разум отказывается служить мне и смирять мой гнев – и если ты не оставишь меня в покое… Но ты не оставишь. А я всё ещё думаю, что могла бы увлечься тобой. Если бы ты пожелал…»

- Знаете, мадам, чего я желаю?

- Нет, - Клер не сумела скрыть раздражения – неожиданный вопрос, заданный резким тоном, заставил её вздрогнуть.

Барон наклонился через стол, чтобы лучше видеть её лицо.

- Вас.

- Что? – рассеяно откликнулась Клер.

- Вы не находите, что наше уединение в этом замке, расположенном в чаще леса…

- Вы не называли бы это чащей, если хотя бы раз посетили Малер, - резко возразила Клер.

- …способствует тому, чтобы разжечь в нас сладострастие?

- Робер, - Клер устало подняла на него глаза. – Вы знаете, что противны мне, поэтому всякие предположения о моём влечении к вам…

- Забавно, - отодвинув стул и быстро вставая из-за стола, процедил сквозь зубы барон.

- …смехотворны, - закончила Клер.

Робер остановился напротив неё, скрестив руки на груди:

- Вы сейчас очень меня оскорбили, напомнив мне, что я – чудовище, зверь, выродок.

Клер удивилась:

- Я этого не говорила… Но не стану с вами спорить.

- Отлично! – барон чуть прищурил глаза. – Поступлю как чудовище.

Ошеломленная Клер не успела сообразить, как очутилась на руках у д’Оэна – ей показалось, что кто-то из них внезапно сошел с ума. Парадная кровать под балдахином приняла её, словно пучина.

Это был грубый натиск. Клер почувствовала где-то под сердцем тоскливый тянущий ужас – совсем такой же, когда она увидела Франсуа, смотрящего на неё единственным глазом, затянутым белесой пленкой полного отчуждения от жизни. Ужас чего-то неисправимого, окончательного, навсегда… Казалось, тело и разум разорвали свои связи, и Клер словно парализовало, и в то время как мысли её истошно кричали и метались, словно в запертой клетке, тело продолжал кусок за куском заглатывать ужас. Кошмарная беспомощность пожираемого заживо существа, которым была Клер, напугала её сильнее, чем если бы сейчас её колесовали – по крайней мере, она могла бы сопротивляться, проклинать, вопить, и, самое главное, она бы знала, что с ней делают.

Глаза барона, стоявшие над ней, словно две северные звезды, показались Клер едва ли не очами какого-то божества, очень далекими, недостижимыми, сияющими в небе, до которых не дотянуться. Глаза эти оставались такими же отвлеченными, лишенными какого бы то ни было интереса к происходящему, как и обычно. Этого полного равнодушия барона д’Оэна к собственному злодеянию Клер уже не стерпела.

Она, мгновенно собравшись с силами, решительно ответила на холодный бесстрастный поцелуй барона, чем привела его в немалое замешательство. Мстительно сложив губы в сладчайшую, приторную улыбку, Клер приподнялась навстречу барону, а он отстранялся от неё до тех пор, пока Клер не удалось сесть в постели. Барон оказался на краю и хотел встать, но Клер кинулась на него, не давая уйти, и снова принялась целовать, обнимая за плечи и изо всех сил вдавливая ногти в ткань рубашки, достаточно тонкой, чтобы барон ощутил боль от наносимых пальцами Клер царапин. Оторвавшись от его губ, Клер, прижимаясь к барону и задыхаясь от ярости, которую старалась выдать за приступ пламенного вожделения, прошептала:

- На вид вы были таким скромником, Робер… Я счастлива, что сначала ошиблась в вас.

Барон с трудом сбросил её руки со своих плеч:

- Не знаю, что вы возомнили о себе, мадам!

Клер ликовала: вероломно напавший на неё, беззащитную и слабую, барон покраснел, выглядел растерянным, и ни от какой его прежней невозмутимости не осталось и намека.

- Этому нет двух истолкований, Робер, - развратно подмигнув ему, Клер провела ладонью по смятому в глухой борьбе покрывалу.

Барон попробовал отразить удар:

- Вы слишком самонадеянны. Если вам вздумалось, будто я мог…

Клер, с упоением наблюдавшая, как щеки д’Оэна рдеют самым неподдельным румянцем смущения, перебила его:

- Робер, если бы мы подождали чуть дольше, вы бы увидели, что вы могли бы, а что – нет.

Барон посмотрел на неё… и махнул рукой. Подойдя к столу, он налил себе и залпом выпил бокал вина. Понятно было, что он очень старался справиться с собой и своим замешательством. Клер внимательно наблюдала за ним.

- Вы предпочли вы, чтобы я попыталась пырнуть вас кинжалом?

- Возможно, - усмехнулся д’Оэн, наливая второй бокал вина и выпивая его медленными осторожными глотками. – Я, сказать по чести – если только, мадам, как вы сейчас подумали втихомолку, я вправе употреблять по отношению к себе слово «честь» - ожидал сопротивления.

- Вот ещё! К чему? Вы же мой нареченный жених…

- А если бы я не был им? – Робер прищурил глаза.

Клер пожала плечами:

- Вы очень красивый мужчина…

- Вы шутите! Для вас я уродлив, и никакой внешней красотой этого не исправить, мадам. Я – дурной человек.

Робер сказал это без вызова, без насмешки, без гордости. Пожалуй, он произнес это печально.

«Здесь такие толстые стены, и вокруг – лес. И можно спрятаться. И никто не узнает, никто не узнает, что я это действительно слышала от него…»

- Наверное, у вас есть история, Робер. У вас не может её не быть.

Робер посмотрел на неё.

- История о начале дней? Но это будет страшная история, мадам.

- Здесь такие толстые стены, и вокруг – лес. И можно спрятаться. И никто не узнает, никто не узнает, что я это действительно слышала от вас.

Робер сел у камина. Клер вспомнила, что он любил тепло – ей самой было сейчас холодно, словно была не середина лета, а январь. И снова появился тянущий страх под сердцем, только теперь он был чуть слабее.

- Я был счастлив несколько лет своей жизни - в раннем детстве. У меня было много вещей и забав, и свободы. За это пришлось однажды заплатить.

Отец мой был обыкновенным богатым и могущественным сеньором, владельцем и хозяином. Беда крылась в том, что он хотел быть самым богатым и самым могущественным, и он думал, что если сам не успел бы совершить это, возвысить наш род должен был бы его наследник. Я.

До пятнадцати лет отец не трогал меня – лишь следил, чтобы я обучался обращению с оружием, лошадьми, собаками и ловчими птицами, а также умел бы скрывать такие человеческие чувства, как ненависть, страх и желание обладать чем-либо и искоренять в себе жалость и брезгливость. Мальчиком, в тринадцатилетнем возрасте, я уже не отворачивался, когда в пыточном приспособлении человека разрывали на куски у меня на глазах, а через год уже сам умело управлялся со всеми инструментами, зная, что следует применить, если хочешь продлить мучения как можно дольше или заставить говорить. Не думаю, что именно это испортило меня – от многих знатных господ, которые тоже предпочитали сами пытать своих пленников, я отличался лишь тем, что более тонко пользовался своим искусством, тогда как они чаще всего просто забивали пытуемых до смерти тем, что попадало им под руку.

Мой отец был мудрым человеком – он хорошо понимал, что я никогда не превращусь в нужное ему подобье чудовища, если не буду ненавидеть его. Вражда между нами, говорил он, даст мне цель и возможность превзойти его во всем.

Я вырос непокорным и избалованным, часто дерзил отцу и не подчинялся никому. Впрочем, он всегда умел ловко вынудить меня поступить по его замыслу. Я не терпел, чтобы кто-либо противодействовал мне, и отец знал, что труднее всего мне будет сломить самого себя, а того, кто подавит меня, я непременно бешено возненавижу. На этом он построил один план.

Вскоре после моего пятнадцатилетия отец заявил, что мне пора становиться мужчиной. Я удивился – моя мать умерла давно, отец не только не женился вторично, но и всегда отзывался о женщинах как о никчемных, надоедливых и отвратительных созданиях, и в доме держал только старых верных служанок - молчаливых, незаметных и уродливых. Ко мне никакие томления по женской любви никогда не приходили. Я попробовал напомнить отцу о его собственном отношении к женщинам, но он только рассмеялся и сказал, что приготовил мне подарок.

В одной из комнат нашего дома он запер девушку – почти девочку, которую я раньше никогда не видел. Она была моего возраста или чуть младше – я не разобрал. Она плакала и умоляла вернуть её родителям – отец заплатил им выкуп за неё, и теперь она всецело принадлежала мне.

Отец приказал мне взять её силой. Я отказался, потому что распоряжение отца показалось мне грубой шуткой. Отец настаивал. Я вспылил, и между нами началась перебранка. Тогда отец вынул из ножен свой меч и всерьез пригрозил мне – не убить меня, но рассечь моё лицо так, чтобы навсегда непоправимо обезобразить его. Я видел, какие шрамы носили многие из наших слуг – полученные в бою или от руки хозяина, и всерьез испугался за себя.

Поначалу мне представлялось, что самым унизительным для меня будет то, что я подавлю собственное нежелание, мою волю. Я был тогда наивен и лишен воображения. Мучительнее всего оказался стыд.

Я всегда с затаенным любопытством любовался пытками, но теперь сам попал на место пытаемых. Всё обрушилось вокруг меня, и только к сердцу впервые припала язвящая, разъедающая ненависть к отцу.

Отец не спускал с нас глаз ни на минуту, и его пошлые, издевательски-циничные советы и подбадривающие восклицания заглушали крики девушки. Я не сомневаюсь, что мой отец отправился в ад, но и демоны Преисподней признали бы за ним невиданную даже там изобретательность и жестокость…

После этого случая отец доверил мне многие свои тайны и позволил править нашими владениями вместе с ним. У него на службе состояло множество самых различных людей и во Франсии, и в других государствах. Он наслаждался своей тайной властью, но больше всего хотел стать признанным владыкой, причем таким, чьи права бы никем не оспаривались – он мечтал стать законным королем.

Когда мне было семнадцать лет, он умер. Просто, нелепо – напившись после продолжительной скачки в жару ледяной воды. А мне остались его титул, его богатства и его слуги, которые растерзали бы меня, вымогая сокровища и клады, не покажи я им, что хватка д’Оэнов со смертью старшего из них не ослабела. У меня было немало и искренне верных вассалов, с помощью которых я уничтожил наиболее склонных к мятежу людей. Так я начал править, держа всех в страхе ещё большем, чем мой отец. Даже тени моего имени стали бояться, словно я – вездесущее зло… А вы боитесь меня, мадам? – неожиданно обернулся он к Клер.

Она подумала, прежде чем ответить.

- Боюсь, но не так, как другие. Я, находясь рядом с вами, уже устала бояться вас и иногда забываю о том, кто вы такой. Но, Робер, вы всегда кстати мне об этом напоминаете.

- Рассказывают, будто на Востоке правители и вельможи, опасаясь быть отравленными, каждый день в течение долгих лет пьют по капле того или иного яда и делаются нечувствительными к нему. Вы скоро привыкнете к ужасу, мадам.

Робер поднялся.

- В следующий раз, мадам, если я буду того заслуживать, прошу вас – не рискуйте собой и бейте меня вашим ножом в ухо. Узкое лезвие дойдет до мозга, и я больше не буду докучать вам. Доброй ночи, мадам.

Клер очень устала и была не в состоянии размышлять над рассказом барона и его поступками, но она твердо запомнила разрешение Робера убить его, и уснула, ожидая на следующее утро новых выходок от господина замка Турель.

Глава одиннадцатая

А мы всего лишь враги,

А может, даже друзья,

И мне приснились не Вы,

И Вам приснился не я,

Вам приснился не я…

Анонимное

- Я видела дурной сон, Робер, - Клер дернула зацепившийся за ветку плащ.

- Я полагал, что всё самое дурное с вами происходит наяву, мадам. Свернем на эту тропинку… Что же вам приснилось?

- Большой дом. В нём жили враги. А вас вели мимо меня, и с вас капала кровь.

- Неужели вы меня ещё и пожалели?

- Да, Робер. Вы были очень несчастны.

- Не то, что сейчас!

Клер вздохнула – Робер язвил всё утро, и, наверное, так будет продолжаться весь день. Сама она, как ни странно, была расположена терпеливо и спокойно отвечать ему.

- Робер, зачем вы зря обижаете меня? Вам нравится, когда я злюсь на вас?

- Конечно, такому сатанинскому созданию, как я…

- Робер, пожалуйста.

Робер молча пожал плечами, направляя свою лошадь в просвет между сплошной стеной кустарника. Клер не отставала от него.

- Вы взяли с собой Нуара, чтобы показать, будто мы поехали на охоту. Но вдвоем выслеживают дичь лишь браконьеры.

Робер оглянулся:

- Я взял с собой Нуара, потому что всегда беру его собой. И охотиться мы едем действительно вдвоем.

Неожиданно он прибавил:

- Может быть, охота – простой предлог выманить вас в лес, где легко затеряются следы любого преступления. Вы не боитесь, мадам?

Клер улыбнулась ему. Робер резко отвернулся, заставив лошадь прибавить шагу – они ехали уже по узкой просеке, неожиданно для сумрачного Эку обильной солнцем и запахом трав. Клер улыбнулась ещё раз и сказала в спину барону:

- Я привыкаю к этому яду, Робер.

Он незаметно задержал свою лошадь, та пошла медленнее. Клер нарочно не трогала поводья, позволив своей лошади двигаться по-прежнему неспешно. Лошадь Робера остановилась совсем. Поравнявшись с всадником, Клер произнесла:

- По справедливости, Робер, это мне следовало бы негодовать на вас и чувствовать себя оскорбленной.

- Мир вообще чертовски несправедлив, мадам.

- Я прошу у вас прощения, Робер.

- За что? – безмерно удивился Робер.

Клер серьезно ответила:

- За чертовскую несправедливость мира. Куда нам теперь?

Робер указал налево:

- Там растет замечательное дерево, ровесник первого короля Франсии.

- Не бывает таких старых деревьев, Робер! Вы преувеличиваете.

- Увидите сами, мадам.

В конце просеки возвышался затканный душистыми травами холм с растущим на его дальнем склоне великолепным дубом. Спешившись, они поднялись на холм, ведя в поводу лошадей. Нуар первым подбежал к дереву и обнюхал его корни. Дуб был поистине сказочным. Клер несколько раз обошла вокруг него, подсчитывая, сколько туазов оно было в обхвате.

- Робер, это совсем как тот дуб, под которым уснул Вальтер Шемонский…

- Мне, к сожалению, не явилась Королева фей, как к нему, хотя здесь я засыпал неоднократно, - Робер присел на мох, облеплявший корни дерева, и ласково гладил этот темно-зеленый бархат. – А этот холм, где мы сейчас находимся, возвел я сам.

- Робер, помилуйте!

Он, весело сверкнув глазами, указал на глубокий, но не обширный овражек, наиболее высокий склон которого круто обрывался в трех шагах от дуба.

- Да, мадам, это дело моих рук. Я копал эту яму по обету – я загадал, что если сумею превратить это ровное место в холм, мой возлюбленный отец повиснет на дубе с петлей на шее. Поначалу там рос лес, но его вырубили – не сам я, разумеется, тогда я был мальчишкой – и выкорчевали пни. Но всю эту землю вынул я сам. На исполнение обета ушло много лет – и очень много труда. Но я не жаловался. В детстве я подражал рыцарям из романов, и только много позже понял, что на дубе должен был висеть мой отец – на вон том суку, что над нашими головами. Он был вдвое больше, пока не сломался однажды во время бури. Я был убежден, что виселица для моего отца, барона д’Оэна, сеньора Турельского, господина Дюра и владельца Анжюра поднимется высоко… выше Голгофского креста, чтобы радовались люди, небеса и земля Франсии. Жаль, я не успел. Fortuna dicitur caeca…¹

- Вы славно убили время, Робер, - Клер коснулась теплой от солнца коры древнего дерева. – У вас была неплохая мечта…

- Что, желание убить собственного отца – столь похвальное деяние? Поехали! – резко крикнул он. Нуар навострил уши.

Клер даже не повернула в его сторону головы:

- …дождаться Королевы фей, подобно Вальтеру Шемонскому. Этот рыцарь, по преданию, тоже дал обет вознести чудесный дуб на гору, чтобы освободить от чар свою Даму (которой и была Королева фей), заключенную в сердце дерева злым чародеем.

- И что бы я стал делать с феей, мадам? Совершать подвиги во имя любви к ней?

- Я уверена, вы и сейчас способны на это.

- Что означает ваше «и сейчас»? – садясь в седло, бросил барон.

Клер подошла к его лошади, погладила животное по шее. Барон натянул повод – лошадь высоко вздернула голову, заплясала на месте.

- Не трогайте Сапфира, мадам! Отойдите от меня!

- Робер!

- Господи, как же я устал от постоянных перешептываний за моей спиной, от трусливого любопытства всех, для кого я являюсь воплощением дьявола! Мадам! Прекратите играть со мной в свою слезливую христианскую жалость – ненавидьте меня, если желаете, но не пытайтесь приласкать!

- Робер! – крикнула Клер.

Сапфир взвился на дыбы. Барон повернул лошадь, чтобы ускакать. Клер бросилась за ним.

- Прочь, мадам! Прочь!

Часть склона, на самом краю которого гарцевал Сапфир, неожиданно осела и обрушилась вниз, увлекая за собой лошадь и всадника. Мгновение конь ещё перебирал передними ногами, пытаясь удержаться на краю и выбраться, но очередной пласт земли поддался под тяжестью их обоих, и лошадь упала, опрокинувшись на спину.

Следом за верховым в обрыв медленно, но неудержимо оползнем потащило гигантское дерево – земля под его корнями вспучилась, и дуб, не поместившийся бы в обрыве целиком, повалился кроной в овраг, беспомощно обнажив могучие узловатые корни.

Нуар опомнился первым и устремился в яму. Клер осторожно приблизилась к обрыву.

Барон лежал, по-видимому, без сознания, ноги его были придавлены трупом Сапфира, сломавшего себе при падении хребет. Ветви дуба шатром нависали над его головой, и хотя дерево упало рядом, оно не задело барона.

- Робер! – окликнула Клер. – Робер! Не отвечает…

Клер спустилась к барону. Прежде чем приводить его в чувство, она попыталась столкнуть труп коня в сторону, но ей это было не под силу.

- Барон в надежной ловушке. Охоту нельзя назвать неудачной – какой редкостный хищный зверь в силках! Так лес скроет следы любого преступления, Робер? Пожалуй, вы правы, как обычно. Неужели мне приснился вещий сон? Вы стали таким милым и терпимым, когда оказались беспомощным и, наконец, умолкли. Полагаю, мертвым вы станете подобным ангелу, моё дорогое сатанинское создание…

Нуар лег рядом с хозяином. Клер опасливо подошла ближе, опустилась на колени. Пес оскалился. Клер отпрянула. Собака смотрела на неё с холодной ненавистью, готовая укусить любого, кто дотронется до её господина, которого зверь намеревался защищать до последнего вздоха. Клер уважала преданность вообще, но сейчас Нуар скорее мог погубить Робера, чем помочь ему своей отвагой. Клер досадливо всплеснула руками – что, если Робер умрет?

Умрет… или уже умер… Клер отошла и села на поваленное дерево. Следует обдумать эту возможность. Этот Божий знак…

Нужно помнить не только о себе. Какие последствия и выгоды принесет исчезновение барона д’Оэна всем?

Катарэна… Обретет покой, уверенность в сохранности своего графства, границ, жизни, власти. Быть может, она выйдет замуж за де ля Фербра – он, бедняжка, будет так счастлив! И Катарэна тоже. А вместе с ней будет довольна и Клер. Смерть д’Оэну…

Однако Клер должна учитывать не только свои интересы – убивая Робера, она вмешивается в политику королевства и даже совсем меняет её.

Барон упоминал о своём могуществе, о множестве людей, служащих ему, и о не последних во Франсии людях – если эта орда останется без пастыря… Каждый из них будет стремиться обрести влияние на страну, отобрать для себя богатейшие земли. И кто знает, удовольствуются ли они разграблением состояния д’Оэнов или им захочется большего? Занять место барона? А сколько ещё вельмож из королевского окружения мечтают быть правителями Франсии за спиной государя! Генриха II и так ставили не слишком высоко, понимая, что на самом деле королевство находилось в руках барона д’Оэна, а не молодого короля, занятого лишь охотами и развлечениями.

Клер представила себе междоусобицу крупных сеньоров, к которой присоединятся их мелкопоместные вассалы, и вассалы их вассалов. Потом взбунтуются города, в особенности те, что были пожалованы вольностями и привилегиями в торговле и управлении и те, что хотят добиться таковых для себя. Появятся легаты папы римского и начнут растравлять раны королевства. Его святейшество, разумеется, добрый христианин и не потерпит розни между чадами Божьими, но ему весьма хотелось бы иметь собственное герцогство с наместником из Рима (очередным его бастардом, которому не хватило вотчины в Италии) во главе, и южные области Франсии нравились святому отцу ничуть не меньше Святой Иерусалимской земли.

Были ещё крестоносцы – оставшиеся не у дел рыцари, которых так неудачно пробовали собрать несколько раз за последние семьдесят лет. Но короли Франсии противились тому, чтобы их подданные - рыцари, составляющие ядро королевского войска - покидали страну так надолго и, ко всему прочему, не имея твердой надежды вернуться обратно, хотя многие сеньоры, воспитанные на рассказах о чудесах заморских островов и халифатов, о битвах под никогда не заходящим солнцем, о золоте, золоте и неисчерпаемом источнике золота, томящегося в сокровищницах безбожного султана, рвались воевать с язычниками, и если бы море Божьей волей однажды высохло, прошли бы по его дну в Палестину даже пешком.

Но напрасно папа Михаил IX издавал буллы, намечая дату нового освободительного похода; напрасно разорялись захудалые рыцари, скупая доспехи работы итальянских оружейников, самых лучших мастеров этого дела; напрасно воины стекались в Регардé, Матéн и Туáр, готовые, пришпоривая коней, скакать в Вилль-ан-Мер или Безуан, чтобы там сесть на корабли и отплыть в сказочные страны. Приезжал папский гонец в камзоле с вышитыми на груди ключами святого Петра и, сломав печать, читал скорбное, исполненное сожаления послание папы: «Похода в этом году не будет». И возвратившиеся домой рыцари снимали белые, с нашитыми на полотно лазоревыми крестами плащи и укладывали их в сундуки. С каждым новым разочарованием – а было ложных сборов уже четыре – всё меньше благочестивых крестоносцев собиралось под знамена папы с девизом «Dieu le veult»², у которого оставалась последняя возможность возродить славу христианского оружия среди поклонников Магомета.

Умри сейчас Робер, державший папу в своих руках, собственно и посадивший его на престол апостола, и папа вторгнется во Франсию. Сначала – и Клер зажмурилась – Прованс. Там порты, корабли, деньги, торговцы, хорошо знающие земли и города султана, много раз побывавшие там, будущие советчики и соглядатаи, с восторгом одобряющие планы, весьма выгодные для их купеческих дел. Папу поддержат итальянские князья, которым тесно на их полуострове, множество раз поделенном и раздробленном – и впереди всех поедет герцог Миланский. Ах, как же он сглупил тогда со своей шлюхой! Папскому пащенку графство могло достаться даром, не затми его и без того небогатый разум прелести первой встречной потаскухи. Его отец должен был бы наложить на него суровую епитимью – никак не меньше восьмидесяти ударов плетьми.

Да, а Орден круальеров? Поможет папской армии, то же сделают прочие бароны. А Робера уже не будет… Это крикливое воронье растащит королевство по кускам. Не уцелеет и Веритэ.

Клер погибнет первая – слуги, доверенные сообщники д’Оэна, избавятся от неё хотя бы под предлогом мести убийце их господина, но главное – как от свидетельницы… Свидетельницы чего? Да чего угодно – они могут подумать, что Робер открыл ей некоторые тайны. Но он же их действительно открыл!

Но не всё ли ей равно? Не убьет ли её д’Оэн после свадьбы – её приданое, право на графство, уже будет неотторгаемо, так запишут в брачном договоре. Для Клер нет никакой разницы – живой он или мертвый. Не преувеличивает ли её воображение? Нет. Достаточно напомнить себе о вчерашнем вечере. Такое оскорбление смывается только кровью обидчика.

«Я рассуждаю, как закоренелая убийца, - невесело подумала Клер, доставая из складок платья стилет. Он сам научил меня, куда направить острие. «Слишком многие желают убить меня…» Они позавидовали бы мне, наверное. Господи, благосло… Нет, это уже кощунство! Достаточно с меня будет и одного смертного греха».

Нуар не давал ей подойти к барону. Прижав к голове уши, он недвусмысленно грозил Клер. Она ударила собаку по морде ножом – животное завизжало, закрутилось на месте. Клер, улучив момент, ударила снова. На черной шерсти Нуара расплылась кровь из глубокой, идущей наискось слева на шее раны. Первая, пришедшаяся поперек глаза, сочилась сукровицей из поврежденного яблока.

Нуар бессильно сучил лапами, пытаясь опереться на передние, щелкал зубами, но не встал. Конвульсии сотрясли его чересчур громадное для собаки тело, и он затих.

Клер, даже не вытерев клинка, поспешно приблизилась к барону. Внезапная ярость, какой заболевают звери, учуяв запах крови, обуяла её. Припав к д’Оэну, она иступлено полосовала его камзол на груди, распарывая бархат. Ухватившись обеими руками за рукоятку стилета, Клер с силой провела вертикаль на том месте, где должно быть сердце. Металл противно скрежетал о металл, кончик ножа кое-где цеплялся за колечки кольчуги, которая была надета на бароне и благодаря которой его грудь не превратилась ещё в искромсанный кусок мяса с обвисшими лохмотьями кожи. Клер вымещала на враге весь свой страх, усталость от ужаса, боязни за друзей, затаенные обиды, за которые и не мечтала когда-либо расплатиться. Став на некоторое время сильнее барона, получив возможность пренебрегать им, она с фанатичностью сумасшедшей принялась растаптывать, уничтожать, разрывать того, кого ненавидела и от кого зависела. Со свистом дыша сквозь стиснутые в счастливом оскале зубы, Клер тяжело опустилась рядом с этим уже мертвым для неё человеком, которого, однако, не спешила добивать, растягивая, словно лакомка, удовольствие.

- Потерпи, мой хороший, - прошептал Клер, убирая с лица барона волосы ласкающим движением. – Бог простит тебе малую толику прегрешений за такую смерть. Подумай, какое одолжение я тебе делаю – прощенная за мученическую смерть лишняя сотня лет в пылающей Преисподней стоит благодарности. Потом – а, быть может, очень скоро – я приду к тебе. Мы будем отбывать наказание вместе – что бы ни говорили ученые схоластики, а это – убийство Божьей твари, человека. Я только отдохну немного, мой хороший. А ты такой красивый… - Клер вздохнула, отирая кровь из крошечной царапинки на щеке барона. – Похож на архангела – тоже гордый, ясный и равнодушный. Но тебе не восседать одесную престола Господа, мой хороший, никогда.

…Как выглядит слово «никогда»? Франсуа сказал, что как проклятье. У Жаворонка есть своё «никогда», а у тебя – своё. А моё «никогда» - вот оно, рядом. Если бы сейчас ты открыл глаза, мой хороший, ты бы увидел. Как вижу я…

Ты словно спящий ребенок – так трогательно свел брови, будто борешься с дурным сном и не можешь проснуться. Хотелось бы мне в последний раз посмотреть в твои темные глаза, такие непохожие на глаза Тибо…

Тибо…

«Словно колокола святого Этьенна вызванивают «Ти-бо, Ти-бо», вторя бубенцам на сбруе его коня. Менестрель из страны фей, Король трубадуров! Я поехала в Турель из-за него – не из-за д’Оэна, не из-за Франсуа, жизнь и свободу которого купила ценой этого путешествия. Я обещала барону, что отправлюсь с ним в Турель, если он поможет Жаворонку, другу Тибо. Не проси за Мебона Тибо, я не сделала бы и половины того, что пришлось, для спасения Франсуа. Но за друга просил Тибо. Я здесь из-за Тибо.

Колокола святого Этьенна – самые чистые голоса в Провансе… «Ти-бо, Ти-бо»…

Я обещала. Я дала слово – слово дочери пэра, слово госпожи Веритэ. Слово Клариссы-Аньезы-Рене. Разрываюсь на части… Тибо сказал, так называется последняя песня Жаворонка, которую он пел ещё тогда, когда видел мир обоими глазами. Он тоже разрывался на части?

Долг – учил меня отец. Долг – учила меня церковь. Долг – учили меня chanson de geste³. Долг – повторяют колокола святого Этьенна, самые чистые голоса в Провансе.

Жизнь – не лэ. В жизни нет ни красоты, ни верности – но есть долг. Я обещала Роберу».
- Робер, - глухо позвала она, словно шепот мог разбудить того, кто не почувствовал бушующей над ним ярости. Но Робер открыл глаза.

- Что случилось, мадам? – он попытался приподняться, с изумлением посмотрел на мертвую лошадь, придавившую его к земле. Заметил Нуара.

- Он мешал мне, - оправдываясь, произнесла Клер.

Робер понял по-своему:

- Неразумное животное! Но вы, надеюсь, не ранены?

Клер молчала, и Робер обеспокоено заглянул ей в лицо.

- Мадам? Ответьте же, пожалуйста!

Клер подумала: «Самым мучительным оказался стыд… И в этом он прав!»

- Я невредима, Робер. Но вы…

- Помогите мне освободиться.

Но даже вместе им не удалось ничего сделать.

- Мадам, если Изумруд никуда не убежал – берите его, поезжайте в Турель. Приведите моих слуг. Не ждите, не теряйте времени, мадам.

У Клер тихо вырвалось:

- Разрываюсь на части…

Робер не услышал и продолжал настойчиво уговаривать её уезжать.

- Тише! – Клер приложила пальцы к губам Робера. Ещё есть возможность, самая последняя – точный удар и…

- Тише, Робер, - повторила она. – Не тратьте силы. Я не брошу вас. Кроме того, я не найду обратной дороги в этом лесу.

- Лошадь сама вывезет вас к замку, - возразил Робер. – Она не заблудится. Езжайте!

- Если бы Нуар…не погиб, - мягко уговаривала Робера Клер, - я без колебаний доверила бы вас его защите. Но вы сами рассказывали мне о волках и кабанах, которые живут в Экуаских чащах.

- Если вы успеет привести помощь до ночи…

Клер горячо воскликнула:

- Что, если не успею? Хватит споров, Робер. Я остаюсь.

Робер тяжело вздохнул.

- Здесь действительно небезопасно.

- Если понадобится, я проведу около вас всю ночь.

- Как нескромно, мадам! – с привычной иронией вздернул бровь Робер. – Дочь пэра Франсии, как не стыдно.

- Вам повезло, что я дочь пэра, - вздрогнула Клер. – Но это всё пустяки. Приподымитесь, я подстелю вам под спину ваш плащ – вечером похолодает, и вы совсем замерзнете.

Она ожидала пошлого замечания барона, но он промолчал.

«Я сумасшедшая, - корила себя Клер, неосознанно ласково укутывая Робера в суконный плащ. - Я ещё буду сожалеть о том, что он остался жив. Я…» У неё опустились руки – Робер смотрел на неё с благодарностью. Благодарностью за сочувствие, которого не ждали и которого не требовали. Благодарностью человека, которого впервые не прогнали от себя.

- Спасибо, clarissima⁴.

Клер качнула головой: не за что, хотя понимала, насколько важна для Робера забота, проявленное к нему доброе внимание.

- Что значат слова «Разрываюсь на части»?

Клер улыбнулась:

- «Разрываюсь на части»?У Франсуа есть такая песня – она о сложности выбора.

- И из чего же выбирают?

- У Жаворонка, - Клер лукаво прищурилась, - женщина из двух мужчин. Но я, говоря «разрываюсь», имею в виду такой выбор, при котором обе возможности одинаково привлекательны, и трудно остановиться на чем-то одном.

Робер задумчиво повторил:

- Разрываюсь...

Ни один из них не произнес больше ни слова. Клер незаметно погрузилась в дремоту, поскольку ощущала тяжесть усталости после потрясения несовершенного убийства. Сквозь сон она услышала:

- Clarissima!

- Робер? – Клер с трудом немного приподняла отяжелевшие веки. Вокруг роняли искры многочисленные факелы, раздавались приглушенные голоса и ржание лошадей. Огонь в темноте горел заманчиво и тревожно.

- Изумруд пришел в Турель. Нас нашли.

- Хорошо, Робер, - кротко ответила Клер, снова засыпая.

Откуда-то издалека Робер сказал:

- Не будите её. Осторожнее… «Разрываюсь на части», надо же... А моя любимая песня, clarissima, – «Ты меня погубишь».