Глава первая

И демон мне пообещал:
«За песен дар и дар стихов
Я отнимаю сон и кров,
Ко многим мукам будь готов,
Из них страшнейшая – любовь!»
Мне адский призрак не солгал.
        Бертран из Сен-Тьери «О природе вдохновения»

     В Новые ворота, торопясь, проехала последняя телега. Стражники захлопнули тяжелые дубовые створы, прошитые железными полосами, и отправились в караульную играть в кости. Город понемногу успокаивался, затихал. В субботу вечером Абри, большая и населенная столица графства Прованского, напоминал деревеньку после тяжелого дня косьбы или жатвы: перед воскресной мессой люди старались приготовить душу к праздничному дню.
     Башенные часы магистрата негромко отсчитали одиннадцать часов вечера. Стражник, оставленный у ворот, зевнул и потянулся. Но едва первый сладкий сон обнял сторожа, снаружи раздался грохот.
     - Эй, кто там?! – закричал испуганный со сна солдат.
     - Отоприте, господин стражник! Я – мирный путник, не желающий ночевать под открытым небом.
     - Уйдите вон, мессир, - вежливо отозвался стражник, усаживаясь на место. – До утра никого не пускают. Ждите.
     Но путешественник не унимался.
     - Знаешь ли ты, дубина, кто я? Меня пригласила сама госпожа графиня, я участвую в состязании трубадуров. Моё имя – Франсуа Мебон.
     Стражник почесался. Ему, конечно, было известно пристрастие графини ко всяким жонглерам и фиглярам, и про пресловутое состязание он не забыл. Но чтобы сделать исключение для кого бы то ни было и распахнуть перед этим человеком ворота, требовалось сначала получить разрешение капитана, который не любил, когда его беспокоили. Поэтому караульный просто пригрозил шумному посетителю расправой, если тот не угомонится, и опять задремал.
     Франсуа Мебон растерялся: обычно дерзости такого рода ему удавались с кастелянами различных замков и командорств. Но богатая трудностями юность научила трубадура не унывать. Франсуа уселся у обочины, решив не смыкать глаз во избежание быть ограбленным.
     Через некоторое время он услышал человеческие шаги и поднялся приближавшемуся путнику навстречу. Осторожным движением трубадур вытащил кинжал, с которым предусмотрительно не расставался.
     - Приветствую тебя, добрый человек, - первым поздоровался незнакомец. По голосу и каким-то особенным интонациям Франсуа сразу узнал в нем сотоварища-поэта.
     Незнакомец продолжал:
     - Почему ты здесь один, в темноте, о странник?
     Франсуа усмехнулся и убрал кинжал.
     - Потому что, добрый человек, - передразнил он печально-возвышенный тон собеседника, – храбрый стражник не пускает меня за городские стены и велит оставаться здесь, пока не встанет солнце.
     Незнакомец понимающе кивнул. Ему, по-видимому, тоже приходилось уже, словно бездомной собаке, спать на земле. Усевшись на обочине, он развязал свой дорожный мешок и принялся за кусок хлеба с сыром. Кроткое молчание спутника выводило Франсуа из себя – он был бы рад поболтать, скоротав тем самым вынужденное ожидание. Наконец трубадур нетерпеливо заерзал, покашлял и не выдержал:
     - Я, добрый человек, Франсуа Мебон. Моё прозвище Жаворонок – так я подписываю свои песни. Меня пригласили на турнир поэтов, прислав особого гонца. Я прибыл сюда из Кар-дез-Анжа, где жил у маркиза Тьерá, владельца Квадратной башни. Маркиз не хотел меня отпускать, так полюбились ему мои стихи, а на прощание он подарил мне… - Франсуа, увлекшись, чуть не сказал «лошадь в полном уборе, кошель золота и новую одежду», но вовремя вспомнил, что сейчас он пешком и в потертом зеленом саржевом камзоле. Роскошный красный бархатный плащ, единственный, кстати, дар скуповатого маркиза веселому собутыльнику, поэт проиграл в зернь на шаланде, привезшей его вниз по Брионе в Фербра.
     Однако незнакомец не заметил несоответствие между рассказом Франсуа и его внешним видом. Наоборот, он оживился, замахал руками и принялся расхаживать туда-сюда по дороге, то хватаясь за голову, то прикладывая ладони к сердцу.
     - О сладчайший Христос, Господь наш! Жаворонок! Вы – Жаворонок! Я зачитывался вами ещё в монастыре. Именно благодаря вам я бросил всё перед самым постригом и ушел в мир!
     Франсуа кисло улыбнулся: соратник-послушник, обожающий его творчество, ну и удача. Но до восхода солнца нужно было чем-то занять себя, и компания общительному Франсуа не помешала бы.
     - Как же зовут вас, мессир?
     - Бертран из Сен-Тьери, с вашего позволения.
     - Спой мне одно из своих стихотворений, Бертран из Сен-Тьери.
     Юноша снова разволновался. Торопливо прошагал в сторону города, вернулся, отдышался и принял забавную позу, свойственную, как отметил про себя Франсуа, практически всем неопытным начинающим трубадурам: изящно и неестественно изогнувшись в талии, Бертран одновременно откинул голову назад, словно наблюдая что-то в небе – на профессиональном арго сочинителей это называлось «наблюдать полет Божьих ангелов в темно-синем эфире небес». Плавно водя в воздухе руками, он произнес нараспев и с подвыванием:

- На берегу ручья
Нас разделяет вода.
Как мне построить мост
От меня до тебя?
- На берегу ручья
Нас разделяет вода.
Но не нужен мост
От меня до тебя.
- Ты ненавидишь за что
? Да, я, конечно, не тот,
Кого ожидала ты здесь.
Но выслушай сердце моё.
- Тебя не люблю – вот и всё.
Да, ты, конечно, не тот,
Кого ожидала я здесь.
Пусть молчит сердце твоё!
- Жалость не красит тебя,
И с презрением зря
Ты отводишь глаза,
Моя бесценная.
- Ревность не красит тебя!
Чтоб не смотреть на врага,
Я отвожу глаза –
Бесценная, но не твоя.

     «Да этот птенец не так уж бесталанен, каким кажется, - в изумлении сказал себе Франсуа. – Если счистить с него провинциальную шелуху, избавить от монашеских привычек и исправить произношение – любой королевский двор будет гордиться, оказывая ему покровительство».
     Бертран стоял, не смея поднять глаз на знаменитого и, несомненно, строгого слушателя. Когда Франсуа сдержанно, чтобы не распалять в юнце преждевременной спесивости, похвалил стихи, бывший послушник вспыхнул, словно девушка.
     - Мессир Мебон, неужели вы думаете, что я смогу участвовать в состязании трубадуров наравне со всеми этими прославленными поэтами – и Тибо Шалонским, и вами, и…
     Пораженный Франсуа прервал поток восторженного лепетанья, которым Бертран мог и захлебнуться:
     - Тише, дитя, иначе ты сорвешь голос.
     Бертран умолк, переводя дыхание.
     - Ты собирался меряться силами со мной… - запнувшись, Франсуа продолжал, – …то есть с нами - мастерами слова, королями поэзии?
     - Да, - гордо ответил этот несмышленыш, не понимая, что Франсуа завел разговор неспроста.
     - И ты надеялся победить? Или захотел схитрить, как хитрят бездарные рифмоплеты, лишенные от природы и слуха, и здравого смысла, которым следовало бы заняться кузнечным, портняжным или бондарным ремеслом, вместо того, чтобы терзать мир своими никчемными куплетами – схитрить как те, кто приезжают на турнир лишь для того, чтобы быть замеченными мелкопоместными сеньорами и поступить к ним на службу в качестве домашних шутов? – Франсуа все более распалялся – ему, много лет занимавшемуся поэтическим делом, многоопытному трубадуру, очень хотелось побить мальчишку, посмевшему ему в лицо заявлять о своих претензиях на титул лучшего поэта, но от природы незлобивому характеру его требовалось дойти до предела терпения, прежде чем раздражение возьмет своё.
     Бертран, не думая о том, что его слова могли не понравиться собеседнику, доверчиво мечтал вслух:
     - У меня припасена чудесная баллада, я оттачивал её целых полгода. Судьи не устоят и присудят мне если не главную награду, то малую, что будет очень хорошо, потому что я впервые выступлю перед публикой. Вот, - он вынул из заплечной сумы растрепанную рукопись, - моя работа, моя страсть. Аббат монастыря Сен-Дижон едва не погубил её – он искал её, чтобы сжечь, но не догадался посмотреть в дупло Святой Липы. А что было бы, узнай он о том, что я совершил святотатство, доверив этой реликвии нашего монастыря сохранить мои записи!
     - Что там? – проворчал Франсуа, опасаясь нового подвоха от маленького проныры – уж не поэма ли, равная Дантовой, у него за пазухой, словно камень, который он готов бросить в соперников.
     - Трактат «О природе вдохновения». Слушай, - перелистывая шуршащие, закапанные воском страницы, Бертран рассказывал, глядя перед собой, словно те северные поэты, прозываемые скальдами, что никогда не записывают своих стихов, а, не задумываясь ни на миг, всякий раз поют иные, не похожие на предыдущие, вольно сплетая слова. – К юноше во сне приходит демон, предлагающий ему дар вдохновения. Юноша с радостью согласился, но демон предсказал, что взамен счастью сравниться с Творцом у поэта отберут человеческое счастье. И долгие годы поэт бродил по свету, и все гнали его прочь, но стоило ему запеть – и реки останавливали бурное течение и пропускали его посуху, деревья отдавали ему ветки и сами зажигали из них костер и обогревали его: «Я добротой побеждал даже звериный оскал, словом вражду усмирял…» Однажды он увидел прекрасную девушку, в которую влюбился и для которой сочинил множество печальных сонетов. Отец девушки был крестьянином, он знал только выгоду и просватал дочь за богатого соседа, а поэта избили палками его батраки. И поэт умер, потому что тогда была зима, а он лежал на снегу в поле и не мог пошевелить переломанными руками и ногами… - он ласково погладил неразборчивые строчки.
     - Чушь, - завистливо сказал Франсуа, вырывая из рук Бертрана его сочинение. – Наверняка ты подобрал грубые рифмы и глупые слова. Что может знать монашек о законах сочинительства?
     - Не смей! – закричал Бертран, пытаясь забрать свое сокровище обратно. – Отдай, дурак!
     Франсуа взбесился. Схватив молодого трубадура за горло, он опрокинул его на землю и стал душить. Бертран отбивался, но закаленный в частых трактирных стычках Франсуа одерживал верх, уворачиваясь от беспорядочных отчаянных пинков извивавшегося под ним противника. Лицо Бертрана налилось багровой краской, и он уже совсем слабо сопротивлялся.
     Внезапно, услышав надсадный хрип Бертрана, Франсуа разжал пальцы. Оп отполз в сторону от жадно глотавшего воздух полузадавленного юноши и растерянно мотал головой, прогоняя остатки безумия. С ним нередко случались подобные вспышки, но в детстве, и всё заканчивалось обычно ссадинами и синяками на теле его и его товарищей – а теперь он едва не убил человека.
     Франсуа кое-как поднялся и подошел к Бертрану:
     - Помочь? Ты цел?
     Тот испуганно жался, уставившись на Франсуа глазами кролика, попавшего в силок.
     - Прости, я не нароч…
     Рядом мелодично рассыпались колокольчики – Бертран в панике обернулся, готовясь встретить очередную напасть. Франсуа невольно улыбнулся, узнав, чьи бубенцы звенели на узорчатой сбруе вороного мерина, усталым шагом приближавшегося к ним по Фербруаской дороге.
     - Стой, Философ, - натянул узду верховой. Нагнувшись с седла, он всматривался в темные силуэты путников, шумевших на обочине. Неожиданно он радостно вскрикнул, спрыгнул на землю и, подбежав к заранее приветливо усмехавшемуся Франсуа, обнял его.
     - И ты здесь, старый горлопан! - тормоша поэта, говорил приезжий. – Покинул сытную щель у Тьера, наград возжаждал! Молодчина, что не дал себя споить этому бражнику из Квадратной башни. Много написал за те века, что мы не виделись? Мне не терпится схватиться с тобой на поэтическом ристалище.
     Захваченный в дружеский плен Франсуа бормотал что-то и задавал в свою очередь те же вопросы: где побывал, что нового, какие успехи?
     - Тибо, приятель! Ты ещё можешь располагать собой по-прежнему свободно? Ещё не женился на красотке Мари?
     Оживление знакомого Франсуа вдруг потухло, словно неосторожно задули свечу. Стягивая с рук серые замшевые перчатки и комкая их, спрошенный ответил глухим голосом:
     - Мари умерла. Она долго болела и так исстрадалась, моя хорошая. Я уже полгода без неё.
     Франсуа мысленно обругал себя – конечно, он же слышал об этой истории, как слышала вся страна. Трагедия Мари стала одной из трубадурских легенд, быстро облетев всех, состоящих в Поэтическом Цехе. Сам он сочинил большую элегию в честь умершей красавицы и, если до сих пор не потерял её где-нибудь, передаст другу.
     Бертран, пошатываясь, подошел ближе.
     - Мессир, если только слух не подвел меня, к вам обратились именем Тибо.
     - Всё так, мессир, - слегка изумленный видом и словами странноватого молодого человека, ответил Тибо.
     - В таком случае, мессир, - с трудом поклонился Бертран, - вы – Тибо Шалонский, автор тех самых чудесных песен, которые распевают по всему королевству.
     Тибо, родом из старинного города Шалона, действительно был признанным мастером, кое-кто из ценителей даже смело нарекал его Королем трубадуров. Путешествуя по королевству, он везде мог рассчитывать на добрый прием – как только неподалеку замечали лоснящегося вороного мерина, чей повод был украшен крошечными бубенчиками, словно скакун Королевы фей (кумиром Тибо был один из стариннейших зачинателей поэтической творческой традиции, менестрель, первый начавший писать рифмованные строфы - Томá Лермóнт), хозяева замка, купеческого дома или крестьянкой хижины торопились принять редкостного, славного гостя.
     Молодые щеголи подражали ему, нося темно-зеленые бархатные береты с прикрепленным сбоку простым железным аграфом пером белой цапли; не было девицы, которая тайком не тосковала бы о необычных, сводящих с ума, разных глазах поэта (левый - голубой, правый – карий) и белокурых локонах, падавших ему на плечи. Но верность Тибо небогатой дворяночке Мари де Лен не оставляла им надежд, и, хотя в конце концов Мари умерла от изнурительной лихорадки, её поклонник не нарушал данных когда-то клятв, решив попытаться посвятить свою жизнь памяти об их любви.
     Бертран, впервые увидев знаменитейшего менестреля, по-мальчишески легкомысленно успел позабыть и свою ссору с Франсуа, и драку. Ему хотелось расспросить героя преданий о тысяче разных вещей. Но им помешали.
     Вдали брызнул топот легких, подбитых боэсскими подковами копыт – гонец, а, вероятнее, слуга, промчался мимо трубадуров, взметнув концом синего шаперона1. Навстречу ему, словно только этого всадника и ждали, будто распахнутые порывом ветра, раскрылись недоступные всем прочим в эту ночную пору Новые ворота.
     Вскоре по дороге загрохотали колеса тяжелого экипажа, и чуть запыленный, но роскошный, украшенный позолоченными гвоздиками, обитый тисненой кожей дормез, сопровождаемый вооруженными конюшими и рыцарем на караковом жеребце, чинно вкатил в город. С дверцы блеснул герб владельца – в лазурном поле серебряный ястреб под графской короной, и под птицей – венец пэра о пяти геральдических трилистниках. Горделивого всадника, возглавляющего эскорт, по красному бархатному плащу с малым гербом на правом плече и чеканной золотой цепи на шее узнал Тибо – это был сир де ля Фербра, первый рыцарь графини Прованской. Бросив препирательства, поэты принялись обсуждать, кого это мог с таким почетом провожать ко двору графини Катрины её преданный поклонник, пока Франсуа высокомерно не проронил:
     - Трубадур, если он только не захолустная деревенщина, обязан знать геральдику – но коли всё заучить не может, то путь затвердит на память хотя бы гербы пэров королевства… - тут он покачал головой и осуждающе прищелкнул языком, а задетый подозрением в захолустности Тибо задиристо звякнул рукоятью кинжала, висевшего у пояса. о звякнул ркоуом сабфесом сабли
     - И кто же взял эмблемой грозную птицу? – всё же спросил он у друга, потому что любопытство в нём было сильнее обидчивости.
     - Это белый ястреб сеньоров благородного графства Веритэ, - ответил Франсуа с особенной гордостью, словно сам имел некоторое косвенное право на этот герб и на это имя или словно сеньоры пэры королевства не были ему чужими людьми.
     Впрочем, ни ликующего воодушевления поэта, внезапно появившегося в нём после того, как был опознан графский дормез, ни мягкой улыбки предвкушаемой в будущем радости, ни блеска в глазах Франсуа Жаворонка никто из его спутников так и не заметил. Все были слишком заняты собой и теми заботами, что ждали их за крепко запертыми воротами столицы Прованса. Все трое смотрели на сомкнутые створы, но лишь один Франсуа тихо улыбался сам себе не потому, что надеялся претворить свои честолюбивые чаяния и грёзы в жизнь – он и позабыл, что шел в Абри ради денежной награды. Прочих трубадуров тешила своими приятно щекотавшими самолюбие нашептываниями их обожествлявшая всякую земную славу гордыня.
     - Надеюсь, они любят поэзию, - имея в виду приезжих вельмож, произнес шалонский менестрель, поправляя свой берет. – И если нет, то не станут вмешиваться в то, что произойдет послезавтра – несомненно, столь дорогие гости будут судить нас, бедных бардов, вместе с графиней Катриной. Не может быть, чтобы она не предоставила им места в судилище.
     Франсуа в ответ только сверкнул глазами, предупредив товарищей, что, судя по свежести воздуха, скоро наконец рассветет, и добавил:
    * В Абри есть удобная гостиница – «Звездный покров». Завтракать мы будем там.
    


    Глава вторая

Жесток отец, и воля мне
Его
Укажет мужа и любовь,
Не то
Запрячут в келью слезы лить
Одной,
А возражу – отправит с глаз
Долой.
        Кларисса-Аньеза-Рене, графиня Веритэ «Канцона»

     В графском замке в Веритэ, вечером накануне отъезда дочери хозяина, графа Филиппа, который также являлся владельцем крошечного наследного лена Бурж-сюр-Ом, отец и дочь ужинали вместе в Малом зале. Главной достопримечательностью комнаты был не сводчатый, с резными каменными балками, потолок и не медная люстра, купленная у торговцев с Востока, и даже не высокие стрельчатые окна с вставленными в свинцовый переплет цветными стеклами, а чучело исполинского, с густой черной шерстью, медведя, собственноручно убитого графом Филиппом, когда зимой на охоте он заплутал верхом в Малерской чаще, недалеко от Трежонской тропы. Зверь ударом лапы вышиб дух из лошади графа, и сам он спасся лишь тем, что, когда не на шутку оголодавший хищник принялся с остервенением жевать конское мясо, граф Филипп всадил ему под мохнатую лопатку широкий охотничий нож. В память об этом приключении граф Филипп поставил чучело дома и в добрую минуту любил шутя потрепать трофей за космы на брюхе.
     С завидным аппетитом обгладывая косточки упитанного гуся, хозяин взглянул на дочь:
     - Поедешь по дороге на Фербра до реки, там перевоз. Задержаться на Брионе ты не должна, сейчас не весна, не половодье, и паром быстро переправит тебя. Ты уже уложила сундуки и кофры?
     Молодая графиня кивнула. Отец уточнял подробности её путешествия в третий раз за день. То, что она проделывала этот путь совершенно самостоятельно уже больше десятка раз, ничуть не успокаивало её заботливого родителя.
     - В Фербра меня встретят, батюшка. Сир Гильом.
     - Хорошо, - проглотив кусок мяса, произнес граф Филипп и бросил косточки под стол собаке. Вытерев руки о вышитую его гербом салфетку, он достал из привешенного к поясу кошеля хорошенький маленький сафьяновый мешочек, стянутый у горловины шелковым шнурком. Развязав его тугой узел, граф Филипп запустил неуклюжие пальцы внутрь, захватил в щепоть содержимое мешочка и, вынув его, протянул дочери чудесное кольцо с большим нежно-зеленым камнем:
     - Кларисса, посмотри на этот перстень – сколько, по-твоему, за него уплатили ювелиру из Кар-дез-Анжа?
     - Думаю, батюшка, такой изумруд стоит вашего любимого скакуна Латина.
     - Нет, много больше. Это украшение теперь твоё.
     - Благодарю, батюшка, - глубоко изумленная нежданной щедростью графа, проговорила его дочь, внимательно разглядывая подарок. - Но на внутренней стороне ободка выгравированы буквы «К. д’О» - это инициалы прежнего владельца?
     - Кольцо делали на заказ. Это – твои инициалы, Кларисса. Когда ты обвенчаешься с его милостью мессиром Робером, сеньором Туреля, тебя будут звать Кларисса, баронесса д’Оэн.
     - Отец, вы просватали меня?
     - Это моя обязанность как твоего родителя, и я выполнил её как нельзя лучше. У тебя будет самый богатый и один из самых знатных мужей в королевстве, сын Робера I, барона д’Оэн, который был первым советником короля и заседал в его Малом Совете, был пэром (правда, не потомственным, а личным), а, кроме того…
     Кларисса перебила отца:
     - А кроме того, батюшка, его прозвали Драконом за безжалостность и кровожадный нрав!
     Граф Филипп решительно возразил своей недалекой дочери:
     - Дура! Он был великим человеком, настоящим сеньором с чистой кровью, который умел отстаивать свои права. Когда король Людовик, отец нынешнего короля, отобрал у д’Оэна замок Дюр за то, что Робер I, в свою очередь, отобрал у мессира д’Анжюр его владение, лежащее по соседству с сеньорией Турель, барон д’Оэн пошел со своими вассалами на Доннэ, осадил столицу и взял в плен короля. А затем, после того, как государь Людовик своим ордонансом закрепил за бароном и Дюр, и даже Анжюр, Робер I, как ни в чем не бывало, преклонил перед ним колено, потому всегда уважал право королей, помазанников Божьих, и всегда боролся лишь за то, что принадлежало ему по закону благородного рождения, но никогда не бунтовал против своего государя. И хвала Всевышнему, что сын его пошел в отца и даже превзошел того во многом. Старый Робер был груб, вспыльчив, несносен. Молодой Робер вежлив, обходителен, спокоен, хладнокровен – словом, это алмаз уже ограненный, то есть – более драгоценный. Робер II сумел значительно расширить свои угодья, и объединить их в настоящее герцогство, хоть его земли так и не зовутся, где он вершит дела только своей, а не королевской волей. Весь юг страны по ту сторону Брионы, кроме Прованса, принадлежит ему.
     - В таком случае, я посоветовала бы его милости Роберу свататься к графине Прованской, чтобы стереть границы между их землями.
     - Он выбрал тебя! А не эту вертихвостку Катрину! - стукнул по столу кулак графа Филиппа. – Изволь быть благодарной отцу и нашим небесным заступникам за этакую удачу. Брак с мессиром Робером – самое выгодное, самое лестное предложение из тех, какие тебе вообще могли сделать!
     - Батюшка, - Клер встала из-за стола, поджав побелевшие губы, – я не могу принадлежать человеку, чудовищные поступки которого известны всем. Моя честь не позволяет мне…
     - Твоя честь, девчонка?! – посуда на столе зазвенела от крика, усиленного оттолкнувшимся от сводов и стен эхом. – Клянусь этой твоей честью, что приволоку тебя за волосы в самый нищий, самый строгий женский монастырь во всей Франсии и своими руками замурую тебя в тамошних подвалах! Я не потерплю, чтобы моё дитя, моя плоть и кровь, моя собственность, прекословило отцу и артачилось! Знаешь, чем лечили строптивость мой отец и мой дед? Пороли, пока не устанут хлестать руки. Хочешь, чтобы и с тебя спустили твою тонкую шкуру благородной девицы?
     Клер стояла молча, сведя брови и едва сдерживая текущие из глаз слезы. Граф Филипп в гневе разметал тарелки и кубки – на полу растеклись рубиновые лужи вина.
     Клер рыдала. На её счастье, нигде не было развешено оружие, хотя в других комнатах её отцу мог подвернуться под руки и боевой топор, и секира, и булава.
     Граф зашвырнул подсвечник в камин, разломал в щепки свой стул, после чего немного остыл. Видя, что дочь до предела напугана, он решил примириться с Клер и притворной лаской вынудить её дать согласие.
     Встав напротив неё, граф Филипп спросил на удивление мягко:
     - Ты уже успокоилась?
     - Да, батюшка… но вы не смеетесь надо мной? Я должна буду выйти за него замуж?
     - Должна? Дура, это он окажет тебе неслыханную честь – он окажет честь всему нашему роду, если только не передумает брать тебя, такую глупую девчонку. Он, и никто другой, – и глаза старого рыцаря заблестели, – сейчас правит королевством от имени Генриха, нашего государя, у которого, кстати, нет наследников.
     - Король молод и – слава Богу! – здоров. У него ещё будут дети.
     - Если он успеет. Ибо, дочь моя, положение дел во Франсии сейчас таково, что королем в любую минуту может стать барон д’Оэн, твой нареченный жених. А ты можешь стать, ни много ни мало – королевой.
     - Как он может короноваться, если свергнет Генриха, батюшка? – с надеждой на спасительную догадку спросила Клер. – Папа римский запретит своим священникам возлагать на него венец – и барон будет отлучен от церкви.
     - Отлучен от церкви? Отлучен?! Он?! – захохотал граф Филипп. – В кого только ты уродилась такой дурехой? Твоя мать ведь была неглупой женщиной – именно она доставила мне звание пэра, подсунув старому развратнику Людовику свою молоденькую соблазнительную кузину Эделину в любовницы – и не красней, будь добра, будто ты только сейчас об этом узнала. Это её стараниями на поприще плотских утех не дряхлый ещё государь скончался, освободив трон для сына, Генриха Второго, который с тех пор жалует наше семейство.
     А что до папы – то он сам, если потребуется, босой прибежит из Рима, как если б его травил адскими псами сам рогатый Сатана! Без поддержки мессира Робера столь молодой, хотя и невероятно честолюбивый прелат не мог быть выбран ни при каких условиях. Однако барон д’Оэн звоном полновесных червонцев под рукой намекнул конклаву, чья кандидатура ему наиболее желательна – и вот Михаил IX выбран единогласно, будто ангелы Божьи внушили кардиналам полюбовное решение. Кроме того, наш воинственный папа мечтает о крестовом походе против султана…
     - Но последний поход состоялся пятьдесят лет тому назад! – воскликнула Клер. – Тогда в море потонуло множество кораблей, нагруженных тканями, лошадьми, благовониями и другими богатствами. Почти никто из участников не добрался до родных очагов. Никто не соберется снова, как бы заманчиво не звучали россказни монахов-миссионеров об ослепительной роскоши восточных городов.
     Граф Филипп, довольный, потрепал дочь по щеке:
     - Ну вот, наконец и ты начинаешь говорить разумно. Генрих, этот безбожник, - граф Филипп ханжески вздохнул и мелко перекрестился, – не отпустил бы ни денег на содержание войска, ни людей. Но король Робер… - и он многозначительно покивал.
     Клер язвительно отозвалась:
     - Похоже, батюшка, вы и сами не прочь надеть латы и покрыть свою седую голову шлемом. Или, может быть, вас влекут к себе красивые огненноокие пленницы, которых можно захватить за морем?
     Граф Филипп замахал на неё руками, раскатисто хохоча и фыркая. Он давно уже остыл к женщинам, способным увести за собой сердце и мысли лишь на краткий срок. То, от чего действительно загорались глаза старого пэра и от чего его сердце начинало стучать намного быстрее – близость к трону, блеск корон, трепет подвластных ему или кому-либо ещё, не важно, людишек, славословия окружения и хвалебные записи придворных историков-хронистов. Робер д’Оэн мог сделать его герцогом, но честь быть королевским тестем значила для графа Филиппа даже больше, чем любые богатства и жалованные земли…
     Граф Филипп, перед которым в эту сладкую для его болезненно раздутого тщеславия минуту пронеслись все его мечты, вздохнул и взял дочь за подбородок, лукаво прищурившись:
     - А тебе не хочется владеть целой страной?
     Кларисса скромно опустила глаза.
     - Нет, батюшка. Мне вполне достанет и Веритэ после вашей смерти.
     Граф Филипп побледнел: разговоры о смерти теперь, в старости, пугали его, и домашние и челядь под страхом жесточайших побоев (а все знали, как тяжел на руку и несдержан в гневе их хозяин) старались избегать всего, что было связано с похоронами.
     - Дура! – он ударил Клер по щеке. – Какое счастье, что ты уезжаешь в Прованс. Проще вынести лихорадку, чем тебя!
     Клер присела в поклоне, как велел придворный обычай – прижав правую руку к сердцу, а левую держа чуть на отлете, она низко опустила голову. Выразив отцу необходимое по правилам благопристойности уважение, Клер стремительно вышла из покоев.
    
    Письмо Клариссы-Аньезы-Рене, графини Веритэ – Катрине, графине Прованской:
     Вот какое несчастье случилось со мной, Катарэна. Ты, разумеется, не меньше меня - думаю, что даже больше, ты же гораздо свободнее меня и чаще бываешь в Доннэ и при королевском дворе – наслышана о бароне д’Оэне. Мой отец прочит его в короли, а меня – в королевы. Если его поддержки, как влиятельнейшего сеньора государства (не имея в виду себя самого и тебя, дорогая моя владетельная сеньора), добивался барон, то это ему удалось. Мой тщеславный отец продал бы меня даже на Восток, невольницей неверным, только бы приблизиться – нет, даже не к самой власти – а к пустым почестям, лести, преклонению, которые сопровождают её.
     Не стану тебе открывать тайну, о которой ты сможешь догадаться сама – я боюсь своего жениха, как ужасает он каждого в нашем королевстве, и как утверждают, и в соседних странах. Он противен мне, как будто покрыт струпьями проказы, хотя ты видела его и представляешь, насколько он привлекателен.
     Теперь расскажу, каким его запомнила я после того приема в Доннэ, два года тому назад, где я была впервые представлена ко двору. Я, конечно, обратила внимание на вельможу, стоящего во время церемонии рядом с молодым королем.
     Прежде всего, он показался мне красивым. В твоей великолепной картинной галерее висит портрет его высочества Доминика Эку, брата дофина Карла, который приходился дедом нынешнему государю, Генриху II. Его высочество Эку прославился тем, что едва не стал императором – если бы слабый здоровьем Карл умер, его родной брат, владея Эку, которое в то время было настоящим вассальным королевством, и, через жену, Маддалену Иеронимо, племянницу папы Антония XII, двумя третями Италии, провозгласил бы себя императором, объединив обе страны. К сожалению, его отравили – его собственная любовница, из ревности к сопернице. Когда я посещала тебя в последний раз, я заметила, что лицо этого великого человека будто похоже на чье-то другое. Тогда я совсем не думала о бароне, и мне не пришло в голову, что д’Эку сходен видом с ним. Должно быть, барон приходится каким-нибудь дальним родичем этому принцу, у которого было много сестер.
     Барон высок ростом, но не настолько, чтобы этим выделяться. Первое, по чему его можно узнать, наверное, даже встретив его в темноте и закутанным в плащ – это удивительно прямая осанка. Именно благодаря ей у барона поступь императора – сам король по сравнению с ним выглядит, прости меня за смелое и грубое слово, свинопасом. Эта естественная царственность барона многих приводила к ошибке – провинциальные дворяне, приходящие во дворец просить службы или разбирать жалобы, почти всегда прежде бросаются к барону, умоляя «его величество» не отказывать им в милости.
     Барон молод – если я не путаю, ему не более двадцати пяти лет. В его лице нет ни одного изъяна - ещё раз повторю, что, если в воображении людей существует идеал королевского образа, то это – он. У него подстриженные до плеч черные волосы (впрочем, так было, когда я его встретила впервые, и он мог измениться), темные же, без блеска, глаза – выражение их рассеянно, почти мечтательно, словно ничего не может его удивить, словно всё в мире он уже видел и пресытился всем. Во взгляде его, тем не менее, присутствует какая-то неуловимая снисходительная ирония – так может смотреть великан на копошащихся у его ног муравьев.
     У барона бледные, без румянца, щеки и чуть загорелая кожа – он часто путешествует из одного конца королевства в другой верхом, и, говорят, очень быстро, поскольку у него много дел – больше тайных; иногда за несколько часов, пока думают, что он читает у себя в библиотеке в особняке в Доннэ (у него, кстати говоря, есть редчайшие книги, добраться до которых я теперь весьма надеюсь) или спит, барон успевает съездить в Друа и вернуться.
     Ты, конечно, пожмешь плечами и спросишь: как же я всё это рассмотрела, как успела за столь недолгое время? Дело в том (ты, дорогая, и сама это, должно быть, хорошо знаешь и не раз видела, когда присутствовала на приемах во дворце, просто не обращала внимания; тебя саму, я помню, представили ко двору ещё совсем девочкой), что, хотя само представление королю длится не более нескольких минут, покинуть зал позволяется лишь после того, как последний участвующий в церемониале поцелует, по обычаю, руку короля. Его величество, принимая во внимание древность и могущественность нашего рода графов Веритэ, усадил меня по правую руку от себя, и несколько часов я провела рядом с ним и – рядом с бароном.
     По моему письму ты, возможно, решишь, что я восхищаюсь бароном, и мой страх перед ним не больше, чем обыкновенное нежелание девушки выходить замуж. Но это не так, дорогая. Я очень хотела бы поведать тебе всё, что знаю о бароне, что я думаю о нём – но откровенно писать я боюсь, и без того я открыла тебе слишком многое – о планах моего отца стать королевским зятем я сказали лишь потому, что он сам утверждает, будто намерения барона давно известны всем умным людям королевства, и они, если и не вполне одобряют их, смирились; даже если ты впервые слышишь об этом – тем лучше, ты будешь предупреждена. Отец, которому я не доверяю – мы жестоко поссорились из-за свадьбы, дело едва не дошло до греха – может перехватить моё послание к тебе и прочитать. Однако я ничуть не беспокоюсь, что он уничтожит его – не имеет смысла, ведь я всё равно еду к тебе и при необходимости перескажу всё, что только что написала. Просто, дорогая, мне трудно сдержать свои чувства в душе и ни с кем не поделиться ими. Известие о моём предрешенном браке доставляет мне много беспокойства, но я уповаю на волю Божью. Надеюсь, вскоре мы будем говорить с тобой обо всем, глядя друг другу глаза в глаза.
        Твоя преданная Клер

Обсуждаем на форуме.