|
Жюли де Мираваль Лэ Глава двадцать первая
Секретарь подал графине Прованской несколько запечатанных пакетов. Сверху лег украшенный печатью с ястребом в синем поле, конверт. Катарэна быстро схватила его, не дожидаясь, пока секретарь взломает печать. После того как чтение было закончено, Катарэна выслала секретаря, встала и подошла к амбразуре окна. Следовало подумать, очень серьезно подумать над тем, что она только что узнала. Сенешаль графа Веритэ – упокой Господь его честолюбивую душу! – сир де Вертадон сообщал, что его сеньор внезапно занемог и вскоре после этого скончался. При торжественном погребении присутствовали лишь ближайшие вассалы и барон д’Оэн. Дочь графа не появилась, - скромно добавлял в конце своего письма сенешаль. Отчего на похоронах графа Филиппа был д’Оэн, а Клер - где же была она? Она и барон находились порознь? Что это значит? Быть может то, что, когда д’Оэн узнал, что его будущий тесть при смерти, он заточил где-либо Клер, опасаясь, что, оставшись сиротой и избавившись от жестокой опеки отца, который непременно, любой ценой, хотел видеть её супругой барона, Клер даст д’Оэну решительный отпор? Действительно, даже помолвка ещё не состоялась, никому не известно о том, что это брак намеревается состояться! Однако, получив некоторую свободу, вместе с тем Клер лишилась своего единственного защитника, и теперь она должна – если только она собирается поступить так – противостоять д’Оэну самостоятельно. Но она в плену у д’Оэна! А он поспешит закрепить свою власть над Клер, женившись на ней незамедлительно – разумеется, после того, как они оба выполнят все предписываемые законом обычаи. Прежде всего д’Оэн и его невеста обязаны предстать перед королем и просить разрешения сочетаться узами брака, поскольку невеста – сирота, хотя и совершеннолетняя. Её, как дочь пэра королевства, должна выдавать замуж корона. Разумеется, его величество не станет чинить тому препятствий – но останется ещё положенный срок траура (его, впрочем, наверняка отменят, ссылаясь на то, что невесте необходим защитник и опекун) и, кроме траура, определенное количество недель между оглашением в церкви и венчанием, во время которых будут готовиться свадебные уборы и торжества. Свадьба Клер… Её гибель! Как только король Генрих попишет эдикт о том, что графство Веритэ принадлежит отныне и на веки веков барону д’Оэну и его потомкам – есть множество способов стать вдовцом: падение с лошади на охоте, внезапная лихорадка, нападение разбойников в дороге… Жизнь женщины так ненадежна, её так легко оборвать! А после смерти Клер куда обратит свой взгляд д’Оэн? На Прованс – Прованс, соединяющий его графство Веритэ на юге и его сеньорию Турель на севере. Вполне возможно, что барон заставит и Катарэну выйти за него замуж… если не захочет заполучить Прованс более простым, но и более хлопотным способом – убив Катарэну и приняв корону графов Прованских из рук короля. Сколько Катарэна не бьется, но меч, зажатый в руке д’Оэна, постоянно занесен у неё над головой, и когда-нибудь этот меч опустится. Нельзя покорно ждать решения судьбы – Катарэна вступит в свою последнюю битву с высоко поднятой головой, как и полагается наследнице Прованса! Она посмотрела из окна на город, который так любила с самого детства. Представила, как во двор Осэона въезжает смеющийся барон д’Оэн, спешивается, проходит по залам и галереям её дворца – как хозяин. Она упрямо сжала кулаки. Звоном маленького колокольчика, стоявшего на столе, вызвала пажа. - Найди сира де ля Фербра и приведи его сюда. Долго ждать не пришлось. Рыцарь вошел, весело напевая. Катарэна позволила поцеловать себя в губы, но настолько неохотно, что смущенный де ля Фербра отступил на шаг, словно был слугой, готовым выслушать приказание госпожи. Катарэна взяла письмо, повертела его в руках и бросила обратно на стол. Что-то надвигается. - Гильом, ты знаешь – граф Филипп умер, - обратилась она к де ля Фербра. - Граф Веритэ? - Да, отец Клер. Она осталась совсем одна, - Катарэна вздохнула, приблизилась к рыцарю, прижалась лицом к его груди. Де ля Фербра приобнял её за плечи, коснулся губами рыжих волос. - Наедине с д’Оэном… Знаешь что, любимый? Пора нам отправляться в Доннэ, к королевскому двору. - Для чего, любовь моя? Она закинула руки ему за шею и всмотрелась в загорелое лицо. - Помнишь, ты просил меня выйти за тебя замуж? - Как я мог это забыть? – он печально склонил голову. – Ты сказала, что ещё не время. Катарэна поцеловала его. - Теперь я согласна. Мы испросим у его величества позволения вступить в брак. Де ля Фербра молча опустился перед ней на одно колено. В путь собрались быстро и ехали, нигде не задерживаясь, до Фербра, а оттуда вверх по реке поднялись до Друа. Катарэна не любила столицу, потому что, привыкнув с самого юного возраста всецело распоряжаться в Провансе, она не могла до конца смирить гордыню и своеволие и преклоняться перед Генрихом, своим сюзереном. Катарэна не видела в нем настоящего государя, которого она могла бы уважать за мудрость или истинно королевское величие. Прекрасно зная, что во Франсии все наиболее важные дела творятся лишь по слову д’Оэна, она относилась к королю как к мальчишке, который дурно играет свою роль правителя. Когда кортеж графини Прованской приблизился к южной заставе Сен-Ксавье, навстречу ему выбежали уже предупрежденные стражники и приветствовали графиню. Высокомерно кивая солдатам, Катарэна осведомилась, где посланный от короля Генриха, который обязан по придворному обычаю встретить её и проводить до её особняка на улице Клош-д’Ор, как раз напротив старого покинутого королевского замка. Ей ответили, что из-за приготовлений к маскараду в Праздник шутов его величество не успел никого назначить на эту почетную должность. Катарэна задернула занавеску на окне дормеза и продолжила путь без королевского провожатого. Очутившись в особняке, она долго и придирчиво осматривала комнаты, проветренные и вычищенные к приезду хозяйки - Гильом! – окликнула она следовавшего за ней повсюду рыцаря. – Завтра же мы едем во дворец – я уже отослала своего слугу с письмом. Король согласен нас принять. Ужинали они наедине. Катарэна задумчиво пила темно-красное вино, почти не притрагиваясь к еде. Вскоре она слегка опьянела, что ещё усилило её мрачное настроение. Вдруг она схватила кубок со стола и швырнула его в ярко полыхавший камин. Де ля Фербра вздрогнул. Катарэна подняла на рыцаря зеленые, странно блестевшие глаза. - У меня сегодня так тревожно на душе. Успокой меня, любимый, - Катарэна протянула к нему руки. - Я никогда тебя не оставлю! - Не сомневаюсь, Гильом… Ночами становится страшно всем: и вельможе в его большом доме, и бродяге, жмущемуся к ступеням паперти – и на того, и на другого смотрят одни и те же безжалостные всезнающие звезды, которым всегда смешно наблюдать за тем, как несчастные безумные люди копошатся внизу, на земле, пытаясь выжить, отдалить неизбежную смерть. Всё, что есть у них – это не знание, но предчувствие бесполезности того, что они делают. Изредка, для своего собственного удовольствия, звезды позволяют людям увидеть в смутных образах будущее – отчего-то никогда звездные предсказания не бывают добрыми и благоприятными, всегда они сулят гибель, муки и кровь. И в ожидании гибели, мук и крови люди, безрассудные люди, хотят растратить сразу всё, что у них есть, чтобы не было жаль, что остались у них ненужные теперь никому сокровища, которые исчезнут вместе с их обладателями. Когда с неба срывается чья-то звезда и, падая, увлекает за собой человеческую судьбу, тяжесть ложится на сердце, словно не легчайшая алмазная пыль разбившейся звезды осела на душу того, над кем она сияла, а тягчайшее предвиденье Рока накрывает человека. И тогда руки обвивались вокруг рук, и становилось жарко, будто совсем рядом, вокруг, горел адский, но такой неистовый, такой уютный и такой неукротимый огонь, какой бушует на Солнце, и от прикосновения которого возникает жизнь. Болезненно саднили и начинали кровоточить губы от поцелуев – и это было только начало… На колокольне собора Петра и Павла пробило два часа ночи. Король Генрих, проводив до потайной двери свою любовницу, приближенную даму его покойной матери, Анжелу де Шандеврие, лег в постель и глубоко задумался. Уже сегодня, во время утреннего приема, он даст ответ графине Прованской, который решит судьбу её замужества. Разумеется, госпожу богатого и цветущего Прованса можно было бы выдать за принца королевской крови или владетельного вельможу, недаром герцог Миланский когда-то сделал Катрине предложение, но был отвергнут. Вспомнив о герцоге Миланском, король украдкой усмехнулся - незадачливый муж достался бы тогда графине и бестолковый правитель – графству. Катрина верно рассуждает – лучше не столь знатный супруг, но надежный союзник и мудрый сеньор. А де ля Фербра – древняя фамилия, об их предке, кстати, тоже Гильоме, по прозвищу Короткий Нос, даже сложили весьма красивую поэму. И, наконец, зимой так скучно – никаких праздников, кроме Рождества Господа нашего и Нового года, а свадьба Катрины и её рыцаря состоится никак не раньше конца ноября, а если устраивать церемонию с подобающей пышностью, то ещё позже – в середине декабря… Вот и повод дать роскошный бал и несколько турниров, вместо того, чтобы томиться в полутемных покоях дворца, вспоминая веселые осенние охоты. Забавно! – королю доложили, что графиня и де ля Фербра открыто живут под одной крышей, словно их уже обвенчали. Следовало бы прочитать им проповедь о грехе прелюбодейства, но… Король потянулся в постели и вдруг заметил на смятом одеяле золотую сережку с грушевидной жемчужиной – её потеряла Анжела. Генрих взял вещицу на ладонь, слегка подбросил… В сущности, не его это дело – мешать чьей-либо страсти, и тем более поучать других, когда его собственная совесть отягощена сходным преступлением. Но разве это преступление? Правильнее назвать это сладостным грехом. Вот именно! Он приветливо примет графиню Прованскую и её избранника и поможет им соединить свои руки перед алтарем… А свои тела на брачном ложе, - прибавил Генрих, уже засыпая и сжимая в руке памятку, оставленную любимой женщиной, - они соединят и без его помощи… Глава двадцать вторая
Слева, неразличимый в темноте, неприятно всхрапывал Тибо, сильно простудившийся после вчерашнего ливня. Его разноцветные глаза покраснели и слезились, из носа текло, и вдобавок ко всему его бил жестокий озноб. Леофраст силой заставил трубадура принять старинное народное лекарство – чару горячего обжигающего пива. К счастью, пиво у них нашлось. С неба капало, как будто в насмешку. Лагерь, наскоро разбитый в лесу Моруа, утопал в грязи. По ночам дул ледяной ветер, грязь подмораживало, но днем всё снова ненадолго оттаивало. Большой отряд в двести человек, отколовшийся от основной части армии сира де Вертадон, который сейчас удерживал окрестности столицы графства, непрерывно отступал к Брионе. Поначалу это был отряд конников, совершавших короткие набеги на врага, отрезавших обозы и быстро маневрировавших – но после последней неудачной стычки воины барона д’Оэна гнали их сквозь лес Моруа, всё дальше от войска сенешаля. Барон обрушил на Веритэ своё войско внезапно – и как только молчаливые, с холодными лицами людей, которым всё равно с кем и за что сражаться, пока им платят, солдаты появлялись под стенами замка какого-либо сеньора, тот спешил гостеприимно отворить ворота и потом долго униженно уверять командира наемников в своей преданности молодой графине Веритэ, а, по сути - барону д’Оэну. Вскоре с сенешалем де Вертадон остались только те рыцари, которым нравилось вволю порубиться в сечах, пограбить и пожечь, и те, кто боялся стать вассалом д’Оэна больше, чем попасть в подданство к самому Сатане. Упрямый старый сенешаль продолжал удерживать столицу, совершая от отчаяния иногда невероятные вылазки – если бы враги не были столь многочисленны, в один из дней сир де Вертадон мог бы разбить их. Но силы бунтовщиков таяли, и всем было ясно, что они не продержатся и до начала декабря. Отряд, доверенный Леофрасту, который отлично знал окрестности Малерской дороги, успешно нападал на врагов и невредимый уходил от преследования, но когда Леофраста срочно вызвал к себе на помощь в Веритэ сенешаль, конники, уже подъезжая к Фо, попали в засаду и были вынуждены спасаться бегством. Но солдаты д’Оэна не удовольствовались тем, что отогнали спешивших на подмогу сенешалю воинов – они преследовали Леофраста, не позволяя оторваться на значительное расстояние, иногда отставая, и снова догоняя. Отряду Леофраста приходилось трудно – Тибо и Франсуа, которые не пожелали расставаться с другом и сопровождали его, сражаясь, как и все остальные, держались хорошо, чего от них никто не ожидал. Однако они едва ли не первые поняли, что обречены, поскольку у барона д’Оэна, очевидно, имелись планы на их счет – ничем другим странное благородство противника, щадившего их жизни, тогда как возможность уничтожить отряд целиком представлялась постоянно, объяснить было нельзя. Всеведение барона, всегда обо всем осведомленного, не подвергалось сомнению – он узнал, что рыцарь и трубадуры воюют на стороне мятежников. Леофраст соглашался с поэтами, но простые солдаты, ни о чём не подозревая, были уверены, что всем обязаны искусству своего командира, не раз выводившего их из Малера, казавшегося им страшной ловушкой. Даже сейчас они не теряли надежды, радуясь тому, что живы, несмотря на то, что скоро осень, обещавшая быть очень холодной, должна была принести в почти голодающий отряд ещё и болезни. Больше половины лошадей пали – люди брели пешком. Франсуа заметил Леофрасту, что их нарочно не убивали, заставляя сдаться живыми. Мнение Франсуа подтвердилось – от предводителя врагов уже приезжал гонец с требованием выдать обоих трубадуров и Леофраста. Гонца повесили на суку и ушли дальше, к Брионе. Их больше не тревожили схватками после того, как Франсуа был серьезно ранен в левую руку – как видно, тайный приказ строжайше предписывал оставить всех троих друзей Клер целыми и невредимыми. - Чем ближе мы будем к тому, чтобы подохнуть, тем ниже падает наша цена – графиня не возьмет порченый товар, это д’Оэн понимает, - сказал приятелям Франсуа, когда его перевязывали какой-то грязной тряпкой. – Если они снова нападут, мы трое должны выдвинуться вперед. Это хотя бы в какой-то степени поможет сохранить жизни остальным, которые вообще не причем в этой истории. Согласны? Леофраст туго затянул лоскут ткани на предплечье Франсуа: - Уж ты, в любом случае никуда не выдвинешься, понял? Второй удар тебя прикончит – если раньше не умрешь от лихорадки и заражения. Но твой совет следует запомнить… Франсуа всё же заразился – плечо начало гореть, кожа вокруг раны покраснела, под ней толчками билась кровь. Леофраст заскрипел зубами, когда осмотрел его руку. Франсуа глянул на него ясным взглядом. - Отруби мне руку - я хочу жить. Рыцарь оглянулся на Тибо, стоявшего рядом. Тот отвернулся, сглотнув слезы. - Руби, не жалей! Это необходимо, я понимаю. Леофраст низко опустил голову. - Если ты не боишься, есть ещё одно средство… это очень больно. Невыносимо больно… - Я хочу жить! – с силой повторил Франсуа. Леофраст пошел приготовить всё нужное. Франсуа положили под деревом, в стороне от прочих, рядом развели небольшой костер. Бледный как полотно Тибо помогал Леофрасту. Рыцарь нагрел в огне дочиста протертый клинок кинжала, пока тот не покраснел и не стал алым. Тибо, опустившись рядом с Франсуа на колени, протирал рану спиртом, найденным во фляжке у одного из солдат. - Пора, - тихо сказал Леофраст, приблизившись и глядя не на Франсуа, а на раскаленный клинок. Тибо дал Франсуа щепку, в которую тот вцепился зубами, приготовившись лежать смирно. Леофраст быстро взрезал рану, выдавил скопившийся гной. Ещё больше побледневший Тибо отер рану смоченной в спирту тряпкой. Франсуа вжался спиной в корни дерева. Леофраст несколькими движениями отделил воспаленные края раны от ещё здоровой плоти и вырезал зараженное мясо. Рану залили спиртом, сверху положили листья простых лекарственных трав, собранных Леофрастом, и тщательно перевязали. Рыцарь наконец посмотрел в лицо Франсуа. - Он потерял сознание. Вот счастливец! Надеюсь, он не почувствовал всей боли. - Ты думаешь, он… будет здоров? Леофраст очищал кинжал и вдруг в раздражении отбросил его: - Здесь?! Под открытым небом? В сырости? Без пищи? Имея за спиной преследователей? Когда приходится сниматься с места и идти пешком? Без лекарств и ухода? – он неожиданно успокоился. – Я выдам его людям барона. - Выдашь? - Да, они позаботятся о больном. Они будут его оберегать лучше, чем родная мать, которой у Жаворонка, к слову, как ты говорил мне, никогда не было. Тибо сжал кулаки: - Ты представляешь себе, что с ним сделает д’Оэн? Леофраст пожал плечами. - По крайней мере, он умрет не на моих руках. У него даже будет возможность выжить, если её светлость графиня соблаговолит похлопотать. - А что собираешься делать ты? - Я, - усмехнулся Леофраст, - вернусь домой, в Малер. Один я легко ускользну от наших провожатых, а в лесу я поохочусь на тех, кто по рассеянности захочет испытать судьбу, вступив под сень моего Малера. Кроме как по Брионе и Малерской, дороги из Веритэ больше нет – мои враги меня не минуют. Ты, если хочешь, можешь идти со мной. - Нет, я не брошу Жаворонка. - Разумно, - Леофраст поднял с земли кинжал, вытер о полу и сунул в ножны. - …Там, во фляжке, ещё сколько-нибудь осталось? Звезд не было видно – их закрывали тучи. Но это было даже хорошо – Франсуа не доверял звездам, потому что они, как сказала Клер, похожи на глаза д’Оэна. В чём только она не призналась, пока они вдвоем ждали возвращения Тибо из камеры пыток Монкрийского монастыря. Забавно, в том подвале так же капало, как с этого неба. Только эта тюрьма – просторнее, размером с целый мир. Франсуа лежал на спине с открытыми глазами и слушал голос Клер… «Он… тебе не понять, Жаворонок. И мне не понять тоже. Но если относиться к нему с добром, он будет добр и милосерден, а если ненавидеть его – он будет ненавидеть в ответ с ещё большей силой. А глаза у него, словно звезды – безжалостные, равнодушные к чему-либо и к кому-либо, всезнающие… и одинокие…» Справа заворочался Леофраст. - Ты почему не спишь? Рана беспокоит? – тихо спросил он. - Нет. Благодаря тебе. Я просто размышляю. - Знаю я, о ком ты размышляешь, - проворчал Леофраст. – Ничего с ней не случится. Д’Оэн и волосу с её головы упасть не даст. Зря ты тогда отказался перейти к людям барона. Сейчас бы за твою шкуру уже торговались. - За мою – вряд ли. За Тибо – наверняка. - И почему эти дуры всегда предпочитают хорошенькое личико настоящей… хм, верности? Будь я на её месте… Что ты смеешься? Мне за тебя обидно. Ты знаешь, что едва не произошло в моём Кастельмальмезоне, когда вы ночевали под моим кровом? - Знаю. Она мне рассказала. - Что?! - Тише! Всех перебудишь. - До чего же дошло бесстыдство. Она ещё этим похваляется, стерва! - Леофраст! - Шлюха! - Леофраст! - Хорошо, может быть, и не шлюха – а жаль, потому что если бы она была шлюхой, ты бы не мучался понапрасну. А чего ради она начала тебе исповедоваться? - Она думала, нас сожгут на костре. - А! Достойная причина для исповеди, хотя лучше бы она… - Леофраст, прекрати. Она меня просто не любит, и этого ничто не изменит. - Не утверждай, прежде чем не попробовал всех способов убеждения. - Мы пробовали. - Что?! - Не шуми! - И после такого она - не шлюха? - Нет. - Как знаешь! Жаворонок… - Да? - Почему? - Она – дочь графа, а я - трубадур. - Отговорки! - Не суждено, Леофраст… Я жил в Веритэ, в графском замке. Был дождливый день. Потом началась гроза – и было так пусто и одиноко в гулких высоких залах. И было страшно, что гроза никогда не кончится. И ещё было холодно… Вот и всё. Один-единственный раз. На следующий день она приказала мне уехать – приказала, как дочь графа. - И ты, как верный влюбленный трубадур, послушался. Глупец! Никуда бы она не делась. А теперь она льнет к Тибо – сменила одного поэта на другого. Я же говорю… - Самое смешное, Леофраст – это то, что… - Ну же, продолжай. - Она не любит меня. Но она не любит и Тибо. Она любит д’Оэна. - Неинтересная выдумка, Жаворонок. Совсем. Давай лучше спать. Доброй ночи… Это надо же – д’Оэна! Ха! Чепуха какая… Франсуа молча улыбнулся беззвездному небу. «Жаворонок!» - как странно звучал её смех, доносившийся издалека, а он бежал, бежал и всё не мог нагнать её, и комнаты, сквозь которые он проходил, становились бесконечно длинными, высокими, словно на глазах раздвигаясь, вбирая в себя весь мир – но неужели можно догнать кого-то, кто находится на другом краю мира? Это же так просто – пересечь комнату, когда-нибудь же она должна закончиться стеной! Они оба были зачарованы – зачарованы шумом, с каким падали капли дождя, зачарованы темнотой, которую изредка вспарывали молнии, зачарованы друг другом. Он любил её, а она любила рыцарские романы, в которых прекрасную гордую даму любил преданный трубадур. Тогда было темно… и душно, но ещё не было никого, кто бы смотрел на них надменными холодными глазами, что так похожи на звезды. |