Литературно-обозревательный журнал "Избушка"

Дверь неприятно скрипела. Трактирщик нехотя встал со своего теплого места у очага и закрыл дверь. Когда он проходил мимо двух постояльцев, сидящих за ужином и вполголоса переговаривавшихся, они замолкли и проводили его взглядом. Старший из приезжих – высокий, худощавый человек с гладко обтянутым смуглой кожей лицом, не носивший ни усов, ни бороды, имел величавые повадки и явно был привычен к тому, чтобы все его желания немедленно исполнялись расторопными слугами, которых не было нужды понукать и наставлять, поэтому смуглолицый господин был нетороплив в движениях – ему можно было не суетиться. Хозяин постоялого двора незаметно пожал плечами, чтобы не обижать выгодных гостей, которые, как явствовало по их одежде и сильным, откормленным лошадям, могли расплатиться за ласковый прием не скупясь.

- Что это за гроза такая нынче? – пробормотал трактирщик. - Закат был сильный, алый, ни облачка, а к вечеру собрались тучи, и зашумел, забуянил злой ветер. Теперь никому не проехать, а в горах, должно быть, и совсем худо. Вы, благородные мессиры, спустились с круч Велэ, так, верно, знаете, каково там путнику в ненастную ночку? – решился он обратиться к гостям.

Его таверна, стоявшая вдалеке от главного проезжего тракта, год от года давала всё меньше дохода. Почти вся прибыль уходила на починку ветхой крыши и прохудившихся стен, и трактирщик частенько с бранью вспоминал своего батюшку, выдумавшего построить постоялый двор на дороге, по которой ездили только крестьяне, когда им требовалось что-либо в горах, – обычно навестить живущую в Мондидье или Сен-Раньере родню – да люди, что тайком пробирались через Альверньи к перевалу Лейдьера и боялись оживленных дорог, за которыми зорко следили поставленные сеньорами прево. Надо сказать, что простодушный трактирщик совершенно напрасно поминал отца лихом – в те времена, когда тот решил осесть у этой дороги, тракта на запад ещё не проложили, но поскольку после смерти одного из долинных баронов его сыновья, зятья и церковные власти (всем им покойный по духовному завещанию отписал немало добра и земель) никак не могли договориться о дележе, то грабежи и набеги на путешественников сделались столь часты, что люди избегали проходить по спорным владениям. Тяжба и междоусобица длились около десяти или двенадцати лет, пока подросший к тому времени король Людовик, в год смерти барона бывший малолетним, не положил конец раздорам особым эдиктом. Так случилось, что вместе с тем конец он положил и процветанию трактира на дороге в Монлор.

Вследствие всех этих несчастий трактирщик приобрел привычку поминутно тяжко вздыхать и жаловаться проезжающим на убогость и запустение края. Страшный удар нанесла ему весть о слиянии Монлорской и Тробарской епархий в единую, с переносом резиденции пастыря из города Монлора в город Тробар, что, кстати, было и умно, и удобно для всех, кроме злополучного трактира – если до этого богомольцы, прелаты и служки средней руки, приходские священники, торговцы реликвиями, а то и просто люди, имеющие к епископу дело, время от времени попадали в его гостеприимный дом, то отныне безутешный хозяин вынужден был довольствоваться случайной добычей и заблудившимися путниками. Какими только прозваниями не наделял трактирщик епископа Тробарского (к слову, справедливо славящегося повсеместно своими примерными добродетелями) и если бы мог, наверняка проклял бы священнослужителя книгой, колоколом и свечой!

Увидев на пустынной дороге двух хорошо снаряженных верховых, трактирщик с первого взгляда понял, что за старание его хорошо наградят, и, приглашая гостей в общий зал, расстарался, за что ему небрежно швырнули серебряную монету. Трактирщик живо накрыл на стол, подал на деревянном блюде целиком зажаренного гуся, темный ноздреватый ржаной хлеб и вволю вина, при этом не забывая титуловать обоих гостей «ваша милость».

Пока старший руками разрывал птицу на куски и оделял ими своего младшего спутника и самого себя, тот кинжалом резал хлеб, который потом с почтением подавал старшему. Трактирщик услышал, что младший обращается к старшему «брат мой», и немного удивился – сходства в чертах лица у братьев было мало. Если старший был важен, высок и худ, имел тонкий, с горбинкой, нос (обычная примета, по которой нетрудно узнать уроженца гор Велэ), то младший ростом не догонял брата по крайней мере на полголовы, а кожа его, хотя и загорелая на южном солнце, была далеко не такой темной; волосы, не иссиня-черные и гладкие, а солнечно-светлые, ложились на плечи мягкими кудрями; лицо не было таким узким и резко очерченным – по-юношески округлый подбородок не казался таким суровым; носы их были схожи точь-в-точь, но вот глаза совершенно сбили трактирщика с толку – у старшего без блеска, большие и черные, словно смородина, у младшего они были точно такой же формы и разреза, но бирюзово-синие.

Решив про себя, что родственные узы постояльцев, это, в конце концов, не его дело, хозяин занялся своими обязанностями и устроился в уголке начищать большой медный котел. Братья между тем утолили голод и, неторопливыми глотками потягивая из кружек превосходное вино, сберегаемое трактирщиком еще с жирных монлорских времен, разговорились.

Младший брат задал старшему вопрос:

- Я так и не знаю, зачем мы спустились в долину и куда едем? Почему мы покинули ваши владения в то время, когда нам нужно быть там неотлучно? – тут он покосился в сторону трактирщика, который под этим испытующим взглядом принялся усерднее тереть закопченные жирные бока котла - эта поглощенность своим занятием успокоила подозрительность приезжего, и он снова повернулся к собеседнику. - Ты обещал разъяснить мне всё, когда мы будем подъезжать к Монлору.

Тот усмехнулся, смял остатки хлеба в ладони и, катая по чисто выскобленным доскам стола шарик из мякиша, заговорил:

- Сначала я расскажу тебе об одном случае, происшедшем со мной, Марейль, десять лет тому назад… да, пожалуй, прошло уже десять лет… Как давно это случилось! Я тогда был молод, часто ездил в горы вместе с моим ручным соколом и однажды решил подняться на гору Орильяк, чтобы взглянуть на развалины знаменитого монастыря, о котором в наших краях до сих пор поют песни. Ты тоже знаешь их: «Колокол звонил – всех к обедне созывал, колокол звонил – и язык его устал, сколько было сил – медным голосом кричал, колокол звонил к мессе – колокол устал». Мне вдруг очень захотелось увидеть собственными глазами этот знаменитый колокол и украшающие его серебряные фигуры святых Гренгора и Клюса.

- Что ты увидел на этой горе, брат мой?

- Монастырь был обширен и некогда очень красив. Его гордые стены оплел плющ и закрыл кустарник, выросший в щелях между камнями и на карнизах. Одно дерево проросло из монастырской приемной наружу через проем окна и распустило напоказ свою роскошную растрепанную крону.

- Правда ли, что эту обитель разрушил, взяв приступом, сам… - быстро оглянувшись по сторонам, перекрестился и сжал в ладони висевшую на его груди ладанку с чудотворными мощами святого Арнаута Марейль. – Сам дьявол?

- Нет, конечно же! Неужели ты думаешь, что Господь допустил бы такое надругательство над святым местом? Чума проходила через наши края, направляясь на север, и опустошила монастырь. Монахи изо всех сил помогали больным, устроили у себя госпиталь, но чума не щадила никого. Долгие годы Велэ не могло оправиться и оставалось опустошенным, люди избегали наших гор, и монастырь исчез сам собой. Уже потом крестьяне распустили слухи, будто в Орильяк приходил Сатана во главе сотен адских легионов, чтобы отомстить за своего крестника – графа д’Альби, якобы продавшего душу нечистому при условии, что бес освободит его из монастырского заключения, куда молодого графа отправили по воле его отца.

- Было не так? Граф не заключал договора с Неприязнью ? – спросил Марейль и через плечо покосился в темный угол за очагом, где грызли сухие корки хлопотливые мыши.

- Напротив, этот юноша умер тихой благостной смертью в монастыре, куда ушел добровольно, и был похоронен с честью. Его могилу показывали как пример прочим монахам, которые жаловались на тяготы монастырского устава или были нерадивы и ленивы в работе. Юноша, что умер в уединенной келье, отказался от мирских почестей, от богатства, власти и славы – он достоин почитания.

- Не зря ваш духовник каждую пятницу читал вам душеспасительные проповеди, брат мой, - едва незаметно улыбнулся Марейль. – От ваших речей так и несет ладаном.

Не удостаивая брата ответом, старший перегнулся через стол и отвесил Марейлю полновесную пощечину. Тот схватился за щеку, но, встретив спокойный взгляд черных глаз, скромно опустил свои бирюзовыев знак готовности к повиновению.

- Ты ещё молод и глуп, чтобы судить о Боге и о промысле Его. Если, молю об этом Небеса, со временем ты поумнеешь, то поймешь, что вся наша надежда – только на милосердие и заступничество Господа. Особенно в эту страшную годину, - добавил он тихо и скорбно.

Трактирщик, смекнувший, что в домене братьев какое-то большое несчастье, затаил дыхание, прислушиваясь к разговору, и руки его двигались сами собой, лишь для вида.

Марейль попросил у брата прощения за дерзость и поинтересовался продолжением рассказа о том, что тот увидел в монастыре.

- Я захотел войти и узнать, не зарос ли травами алтарь в монастырской церкви. Но, хотя сквозь раскрошившиеся от старости и сырости плиты пола пробивалась сорная поросль, внутри зелени было не так много, как я, судя по тому, что нашел снаружи, решил. Я направился к алтарю, но, чтобы достичь его, я должен был обойти вокруг необычного препятствия. Прямо посреди храма стоял упавший на пол стоймя тот самый знаменитый монастырский колокол.

Вспоминая об этом приключении, он улыбался, словно оно доставило ему в своё время немалое удовольствие. Захваченные в плен любопытством Марейль и трактирщик слушали повествование с величайшим усердием.

- Он был необыкновенной работы. Теперь так уже не отлить никакому мастеру – колокол был и огромным, и легким, и певучим, и молчаливым. Он был цел и невредим, хотя, падая с колокольни, насквозь пробил крышу и обрушил галерею, на которой стояли во время служб певчие. От удара он глубоко ушел в пол, но, к счастью, не раскололся, и даже чеканные фигуры, украшавшие его широкий обод, не пострадали. Я внимательно рассмотрел их вблизи и как сейчас вижу их перед собой. Фигурки были величиной в две моих пяди, - и он вытянул свои длинные тонкие пальцы, чтобы наглядно показать размер фигурок, - и опоясывали колокол по ободу. Они изображали историю того, как святой Гренгор впервые появился в наших горах, чтобы нести Слово Божие и крестить людей, и как он учил их вере христовой. Изображалось также то, как святой нашел в горах нерукотворный крест из горного хрусталя, как привел туда свою паству и приказал бить из скалы источнику; не забыты были и исцеления, совершенные этой чудесной водой, и то, как потом горцы оправили источник в малахитовую чашу. Далее художник показывал, как ученик святого Гренгора святой Клюс основал на горе Орильяк монастырь, первый в наших краях, и как начали в него стекаться жаждущие небесной благодати.

Чувствительный трактирщик даже прослезился, слушая описание подвижнической жизни давным-давно умерших святых. Марейль крепче сжимал свою ладанку. Его брат продолжал:

- Приблизившись к исполинскому колоколу, я дотронулся до него – и вдруг, словно проснувшись от моего прикосновения, он зазвучал!

Протяжный стон ветра заглушил его слова. Хлопнув ставней, толкнувшись в стену, с треском сбив ветку дерева и швырнув её на крышу дома, вихрь свистнул напоследок и улетел в Монлор, срывать черепицу с островерхих особняков.

Братья подняли головы и посмотрели на потолок, ожидая, что он вот-вот рухнет вниз. Хозяин же невозмутимо вытирал глиняные кружки, которым, увы, слишком редко находилось дело – он видел такие жуткие грозы не раз, и всегда его старый трактир выстаивал против ветра и воды, теряя иногда из обшивки лишь доску-другую, которую непогоде удавалось оторвать от ворот или навесов.

Рассказчик переждал несколько минут, не станет ли буря мешать ему, но всё уже было тихо.

- Колокол негромко запел, а серебряные фигуры, как показалось мне в неверном свете, падавшем через дыры в своде, шевельнулись. Святой Клюс будто бы перевернул несколько страниц собственноручно написанного им монастырского устава, фолиант которого он держал раскрытым в руках, а его наставник с лукавым видом подмигнул мне. Я захотел узнать, каков колокол в обхвате и принялся вымерять его окружность. Для этого я стал обходить его, считая шаги. И тут я заметил, что там был ещё один человек.

Буря прогрохотала по чердаку так неожиданно, что трактирщик уронил на пол свой котел, только усилив этим шум. Гудение кухонной меди и бас ветра, постепенно слабея, замолкли одновременно. Не сводя глаз с потолочных балок, откуда уже несколько раз сыпалась вниз труха, рассказчик проговорил:

- Я увидел, что это девушка.

Трактирщик заранее сжался, ожидая, что буря снова завоет в печной трубе или сорвет входную дверь с петель. Но вокруг была миролюбивая тишина, а дождь капал по крыше даже как-то уютно.

- Девушка лет восемнадцати-двадцати, с длинными светлыми волосами – вернее, они были темными, но отливали золотом на солнце. Она сидела на полу, подогнув под себя ноги, и смотрела прямо перед собой – но глаза её были плотно закрыты. Я дотронулся до её плеча, и она открыла глаза.

Марейль невольно вздрогнул, хотя его брат никак не выделил голосом последних своих слов.

- Она открыла глаза и кивнула мне, словно узнала меня в лицо. А потом я услышал за спиной шелест пергаментных страниц и обернулся…

Трактирщик чуть слышно охнул.

- Книга в руках изображения святого Клюса стала настоящей, не серебряной, только маленькой, подстать фигурке святого, и он быстро-быстро листал её. Наконец он нашел нужную страницу, остановился, и книга начла расти, пока не стала обыкновенного размера; тогда святой протянул книгу мне так, чтобы я мог прочесть…

Марейль сгоряча даже оборвал шнурок, на котором висела его ладанка.

- «От болезней тела даю вам исцеление, от немощи духа уберегу вас, от прочего - ищите лекарство сами». После чего всё стало по-прежнему – книга вернулась на место, фигурки на колоколе замерли, а когда я хотел обратиться с вопросами к девушке, она простерлась на полу без чувств. Я подумал, что нехорошо будет бросать её одну в таком странном месте, перевез её сначала к нам в замок, а затем отвел ей отдельную усадьбу здесь, в долине, где она и живет с тех самых пор. К ней-то мы и едем.

Марейль пожал плечами – он не поверил тому, что открыл ему брат, но благоразумно промолчал о своем мнении – щека, по которой пришелся удар, всё ещё горела. Трактирщик поднял котел и предложил постояльцам ложиться спать.

А старший, будто не расслышав, всё сидел за столом, катал хлебные шарики и прислушивался к шороху дождя.

- К ней-то мы и едем, Марейль. К ней-то мы и едем…